Мордехай Душеин | Последнее наводнение

Впервые я узнал вкус сухого молока и яичного порошка, засунув слюнявый палец в пакеты с этими волшебными яствами. Сказано было, что это не для меня и не для маленькой сестренки. Но почему? Кому мама готовит ящик с лакомством, и уже не в первый раз?

То, чем баловала иногда бабушка, и что я очень любил, вкус чего остался в памяти на всю жизнь, это оладьи из картофельных очисток. Иногда с творогом. Но порошки были вкуснее. Почему не нам, кому, куда – до меня дошло гораздо позднее того дня, когда в нашем доме появился вдруг возникший из ниоткуда мой дед.

Это был высокий, худой, со впалыми глазами, огромными залысинами и еще богатой, седой шевелюрой на большой голове, не такой уж старый человек. Почему он не ночевал дома, а снимал комнату за городом, там, где кончались трамвайные рельсы, за маленьким мостиком через речушку, я догадался примерно тогда же, когда понял и тайну волшебных порошков. А когда сам стал дедом с седой бородой, получил от умирающей мамы, из рук в руки, его лагерную справку об освобождении и документы о реабилитации. Появившись однажды, дед сразу взялся за мое воспитание, а оно, надо сказать, к тому времени было запущено и вполне.

Мама рано осталась одна со мной на руках. Первокурсницей биофака влюбилась в старшекурсника с физмата. В девятнадцать, родив меня, оставила университет и мечты о высшем образовании. Выучилась на зубного техника, имея от природы чудесные руки, толковую голову и женскую усидчивость, стала классным специалистом. Обрабатывала зубы пациента, снимала слепки, штамповала коронки, варила протезы и, естественно, прилично зарабатывала. Но это было потом. А поначалу, покинув родительский дом и поселившись с мужем-студентом в снятой комнате, тогда еще до войны, кое-как перебивалась.

В сороковом арестовали деда, во второй уже раз. Началась война. Отца призвали в армию. Пришлось учиться выживанию. В палисаднике, перед комнатой, снятой в частном секторе города, выращивала морковку и свеклу. Полученную за сданную донорскую кровь котлетку тащила мне, а сама обходилась супчиком. Училась на техника в клинике у бабушки. Много работала. Жить, как и всем, было трудно и воспитывать меня без мужа – тоже.

Через восемь лет, уже после войны, дед вернулся. У отца, осевшего в Запорожье, была новая семья – три дочери. Я учился в школе кое-как, болтался по улицам, курил по-черному, был сам себе голова. Мама вышла замуж и уехала в Норильск. В большой пустой квартире остались мы втроем: бабушка, я и приходящий дед.

Вскоре ему разрешили поселиться в своей квартире, и это было кстати. Он страдал непроходимостью кишечника. Не помогало ничего: ни бычья желчь, ни специальные соли, а только клизмы. И ставил их я. Сначала морщась, потом привык и, позабыв о брезгливости, выполнял эту процедуру достаточно часто и даже гордился. А как же – без меня не обойтись.

Это не единственное, что дед привез из лагеря. Ноги – сплошная язва, на них страшно смотреть. У меня самого недавно были почти такие же, когда я получил кожное заболевание на запорожских болотах, когда гостил у отца. Лечился он, видимо, теми же мазями, что и я – от своего московского двоюродного брата дяди Гриши, фармацевта.

У меня с детства плохая память. Теперь я знаю, что ее можно тренировать. Это как слабые мышцы. Если их регулярно нагружать по определенной системе, они окрепнут. Так и тут. Дед это знал. Но знал еще, что силой, давлением ничего не добиться. Пацаны определенного возраста поступают наоборот, стараясь самоутвердиться. Узнав, что я курю (в школе ему показали целый склад, отобранных у меня папирос), дед не стал делать из этого трагедию, но как-то так получилось, что я вдруг – нет, не бросил совсем, но стал курить гораздо меньше.

Меня «оставили» на осень по литературе. Это означало, что если перед новым учебным годом не пересдам проваленный экзамен, – учиться мне в четвертом классе второй год. Я не мог, не хотел, ленился, не выучил ни одного стихотворения. Весь август дед возился со мной. Убедил, что память – дело наживное. Для начала выяснили, что лучше работает: зрительная или на слух. Обе были так себе, но первая – получше. Тренировать стали ту и другую. Поскольку это походило на игру, не было скучно, и осенью я, к удивлению учителя, знал наизусть годовую программу.

Сам он изучал, я бы сказал, «приколы» нашего «великого и могучего». Тогда издаваться было невозможно, однако ему удалось сделать парочку малюсеньких книжечек с кроссвордами, ребусами, загадками и любопытными поворотами русского языка. Пользуясь случаем, хочу дать маленькую подборку оттуда. Мне кажется, что сейчас, как и тогда, это интересно. Так будет до тех пор, пока мы пользуемся русским осознанно и со вкусом.

Шуточные загадки:

(Омонимы – слова одного произношения, но разные по смыслу)

Где носов больше, чем людей? \ на корабле \

Какой злак может жить на глазу у человека? \ ячмень \

У каких быков не бывает рогов? \ на которых стоит мост \

Какой болтун не произнес ни одного слова? \ в яйце \

Как можно затопить печь без огня? \ водой \

На каком коне ни в упряжке, ни верхом не проедешь? \ спортивном \

Что за подошва – держится без ниток, клея, без гвоздей? \ подошва горы \

Какая ветка не качается от ветра? \ железнодорожная \

Яблоко, а не фрукт? (Теперь и не партия) \ глазное \

Какой косой нельзя косить, какую нельзя и носить? \ речной \

Где соль не соленая? \ в разговоре \

Что за сад – с окнами? \ оранжерея \

Какой переплет делает не переплетчик? \ оконный \

Что острое не режет? \ слово \

Из какого меха шубу не сошьешь? \ рыбьего \

Какая баба не человек? \ сваи забивают бабой \

Какой драгоценный камень идет в пищу? \ гранат \

Какой багаж не взвесить на весах? \ багаж знаний \

Какой день недели самый питательный? \ среда \

И т. д.

Он издал эти книжки-малютки еще в пятидесятых – теперь уже прошлого века. Вместо автора значится: Молотовский клуб Госторговли. Всего один-два раза он был допущен к внеклассным занятиям в нашем, тогда уже девятом, но некоторые из моих одноклассников почти пятьдесят лет спустя помнят эти необычные уроки русского. Они походили на игру, и это было интересно. То, что у меня до сих пор хранятся и книжки его, и рукописи с подобными штучками, возможно, помогает мне писать.

Однажды он притащил домой несколько пачек учебников по стенографии. Довольно толстые книги в твердом переплете. Только тогда я узнал о его настоящей профессии, специальности. На обложке, в самом верху был указан автор: И. А. Ицексон. Это был он. На старых фотографиях – высокий красавец, «гренадер». Молодой еще, рядом с девушкой, милой и нежной, ставшей впоследствии моей полуслепой бабушкой. Она преподавала на кафедре лечебной стоматологии и практиковала в клинике. Почти ослепнув, оставила за собой только преподавание и просила читать ей толстые книги по болезням зубов. От этого я на всю жизнь запомнил, чем отличается парадонтоз от парадонтита. Когда вырос и испортил зубы, лечился у ее учеников.

Дед воспитывал меня, подсовывая для чтения книги о великих путешественниках и географических открытиях. Амундсен, Нансен, Крузенштерн. Меня захватило чтение, стала расти библиотека. Он рассказывал о своем знакомстве с уральскими писателями Аркадием Гайдаром, Евгением Пермяком. Из его библиотеки я помню разворованные у меня «Психографологию», «Пушкин глазами современников», «Бело-Моро-Балтийский канал». Осталась всего пара книг. Короче, читателем я стал с подачи деда. Это, конечно, университеты! Тут Пешков прав. Бабушка, заядлая театралка, водила в оперный на все подряд. А с дедом мы бродили по окрестностям.

От кого-то я узнал, что в город приезжает один из членов ЦК КПСС. Сейчас уже не помню, кто это был, но тогда мне ужасно хотелось увидеть Начальника. Пусть не самого главного, но одного из них. Я предположил, что машина с ним не может миновать ул. Ленина. Хотя бы потому, что других подъездов к Обкому партии со стороны аэропорта не было. Но кто знал, когда это будет? И пришлось мне несколько часов патрулировать в ожидании драгоценного момента, когда удастся лицезреть Самого! Удивительно, что я не видел никого больше, кто так, как я, ждал бы этого момента. И я дождался! Мимо меня на огромной скорости промчался кортеж из нескольких автомобилей, несколько из которых были ЗИЛы и ЗИСы – большие представительские блестящие лимузины. Мне даже показалось, что в одном из окон я увидел знакомый по большим портретам членов ЦК профиль Начальника! Я был счастлив и бросился домой, чтоб поделиться радостью с дедом. Каково же было мое разочарование, когда он выслушал меня с ледяным выражением лица, которого я никогда раньше не видел! Я был в замешательстве: как так!? Такая радость, такая удача! Почему он молчит? Он не смолчал. Тоном, которого я никогда больше от него не слышал, он сказал слова, которые запали мне в душу на всю жизнь, как заповедь: власть любить нельзя!

Он не был ни охотником, ни рыбаком, ни краеведом. Не помню, чтобы тыкал меня носом в облака и заставлял любоваться рассветами. Это пришло как бы само собой. Он привел меня во дворец пионеров. Сначала в радиокружок, где намотка трансформаторов меня не впечатлила, а потом в фото, где я прописался надолго. Но об этом как-нибудь потом. Здесь – о другом.

В тот год снежные сугробы доходили до уровня окон второго этажа. Тогда его с улиц не увозили, а просто сгребали в кучи вдоль тротуаров, между проезжей частью и домами, постепенно сужая к весне дорогу и для машин, и для пешеходов. Особенно велики были сугробы на перекрестках. На них мы устраивали потехи, атакуя по очереди высоту, защитники которой сталкивали нас обратно. Гоняли по улицам на коньках, зацепившись крюком за борт грузовика. Это делал самый смелый, а остальные хватались за длинную веревку, привязанную к крюку, и за машиной катился целый караван мальчишек на прикрученных к валенкам коньках-снегурках. Машин мало, ждать их приходилось подолгу, зато было довольно безопасно, т. к. сзади не было угрозы. Это – любимое занятие. Еще одно состояло в прыжках с крыш в сугробы, иногда по уши. Хорошо – на спину. Еще лучше – с переворотом, но чем с большей высоты, тем интереснее – и тем более ты уважаем в своей стае. Всем этим забавам способствовала снежная зима. И она же стала бедствием для правобережья Камы. После бурного ледохода, продолжавшегося не менее недели, река начала потихонечку полнеть, постепенно подниматься, ускорила свой бег, забурлила, понесла вниз бревна, грязь, сорванные в верховьях лодки, доски от мостков, остатки льда. С высокого левого берега, на котором стоит Пермь (тогда еще Молотов), можно было часами наблюдать с безопасного расстояния эту завораживающую картину. Но для низкого правого берега это была настоящая трагедия.

Там, прямо напротив города, лежал поселок «Закама». Туда не было ни автодорожного моста, никакого другого пути, кроме переправы. Зимой – прямо по льду. Так мы ходили туда, в лес на лыжах, на уроках физкультуры. Летом переправлялись на речном трамвайчике на шикарный песчаный пляж или за луга в грибной лес. Назывались они «ОСВОД» и «ОСВОДОВЕЦ». Это значит: общество спасания на водах и, видимо, его младший братец, хотя были они точными копиями один другого. Трамвайчики стартовали одновременно, встречались на середине реки, приветствовали друг друга коротким гудочком и одновременно чалились к дебаркадерам каждый у своего берега. Ходили очень часто, едва ли не каждые полчаса. Работа их начиналась сразу после ледохода и продолжалась до поздней осени, когда вдруг нарастал у берега лед, и тогда дебаркадеры отводили в затон на зимовку, туда же прятались до весны и трамвайчики. Так же добирались мы до Верхней Курьи и до Нижней, однако трамвайчики туда ходили более комфортабельные, с мягкими сидениями в трюмном салоне, с буфетом и были несколько другой конструкции. Но интересней всего было сидеть на железном ящике, прямо над буруном от винта, глядеть на уплывающий берег и эту кипящую прямо под ногами воду, оставляющую белый пенный след, тающий вдалеке.

В тот год трамвайчики работали, как обычно, но чалились к дебаркадеру не у берега, а как бы посередине реки. Дальше судно идти не могло – мелководье, поэтому над водой, до далекого еще берега, были перекинуты мостки, а по обе стороны от них прямо в реке стояли дома, затопленные по окна и сохранившиеся кое-где, еще не унесенные течением, верхушки огородных заборов. Вот туда, в этот затопленный мир, и повез меня мой дед. Нанял мужика с лодкой. Тот греб между домами и огородами, а я, раскрыв рот, на расстоянии вытянутой руки все это видел, онемев от удивления и страха. Когда смотришь на то же самое издали, с высокого противоположного берега, воспринимаешь отстраненно. Но тут необузданная стихия коснулась меня краем крыла и оставила в сознании след на всю жизнь. Это было последнее наводнение на Каме. Тогда уже строилась Камская ГЭС.

Летом, возможно, того же года, мы с дедом увидели эту стройку. Похоже, он все заранее продумал, а может, как старый пермяк, знал окрестности, как знал их потом и я. Доплыв речным трамвайчиком до Верхней Курьи, мы не пошли берегом, а углубились в сосновый бор. Здесь, у реки, пологая излучина – и прямой путь к стройке был лесом. Тропинками вышли мы к реке далеко, выше по течению, туда, где на берегу стоит новый поселок Гайва. Он был застроен домиками, которые дед называл почему-то финскими. Пройдя к берегу, мы оказались вдруг на высоте, с которой открывался необыкновенный вид на всю стройку. Кама на большую часть своей ширины была сухой, огорожена шпунтами – огромными металлическими сваями, загнанными в дно реки. Они так плотно сопрягались друг с другом, что между ними не проходила вода. Река расступилась, оголив огромное, зажатое с трех сторон многометровым слоем воды, пространство. Местами вода фонтанирует в щели между шпунтами, образуя сверкающие лужи. Вдалеке, за перегородкой параллельной берегу, –там, где оставлен проход для Камы, она мчится с дикой скоростью, и шум ее слышен даже здесь, на другом берегу.

За этой металлической оградой, видимой отсюда наподобие пунктирной линии, на глубине оголенного русла, кишели, копошились тысячи, десятки тысяч муравьев. Кое-где проглядывала техника, но в основном – люди, как муравьи. Я никогда, даже на праздничных демонстрациях, не видел такого скопления людей. Не подозревал, что в нашем городе живет такое количество землекопов. Глазам своим не верил. Жаль, что завороженный тогда этим зрелищем, не посмотрел на деда. Теперь могу только строить домыслы. Что могло выражать лицо старого зэка, со свободы наблюдавшего за самим собой, как если бы он был там? Я был слишком мал, чтобы он откровенничал со мной. Но то, что он привез меня на стройку и показал, и объяснил, что это за муравьи там ползают, – одно это дорогого стоит. Думаю, тогда дед мог мысленно писать этот мой рассказ.

Плотина и дамба давно уже несут службу. Я много раз бывал там. Купался, рыбачил, погружался с аквалангом, снимал парусные гонки, снимал и внутри плотины, в машинном зале. Но всегда перед моими глазами стояла эта картина. Никогда я не забывал ее. Огороженное пунктирной линией, обнаженное дно ревущей, кипящей реки и копошащиеся в ее чреве десятки тысяч рабов социализма, его гордость и слава, его основное достижение.

Мордехай Душеин
02.2000 – 01.2002 г.г. Екатеринбург, Арад