Ольга Крупенье. Моя Ахматова

Пятого марта исполнилось пятьдесят лет со дня смерти великой Анны Ахматовой (1889 – 1966).

Мое самое первое знакомство с Ахматовой произошло в классе шестом-седьмом. Подружка принесла в школу потрепанный, дореволюционного издания, сборничек стихов и дала почитать. Эти ранние стихотворения Ахматовой оказались настолько созвучны тому, что творилось в моей душе подростка, что я несколько дней бродила как потерянная. А в голове были стихи, стихи…

Крамольная мысль «зачитать» у подружки книжку в голову мне не пришла, зато я прямиком отправилась в школьную библиотеку и попросила «что-нибудь Ахматовой». И получила суровую отповедь, значения и подоплеки которой я – образцово-показательная пионерка – не поняла. В итоге мне было велено читать не Ахматову, а Маяковского, или, на худой конец, Демьяна Бедного.

Библиотекарша наябедничала классной руководительнице, и та долго пыталась выяснить, кто принес в школу упадническую Ахматову. Расколоть меня не удалось, и классная вызвала маму. Короче, история вышла та еще.

* * *

Но настоящая встреча с Ахматовой произошла для меня в конце восьмидесятых в Ташкенте, где я родилась и прожила сорок лет. Поэт Игорь Бяльский познакомил меня с Галиной Лонгиновной Козловской, вдовой сосланного в 1936 году в Узбекистан композитора Алексея Козловского.

В годы войны Козловские близко сошлись с эвакуированной в Среднюю Азию Ахматовой и поддерживали затем с ней связь до конца ее жизни.

Будучи уже совсем пожилой и нездоровой, Галина Лонгиновна нашла в себе силы съездить в Ленинград, побывала в Комарово и положила на могилу Ахматовой горсть земли с могилы мужа. Факт – широко известный. Трактуют его по-разному. В том числе, и как прощение, поскольку о романтических отношениях Козловского и Ахматовой говорили и писали.

К тому моменту я уже прекрасно знала, почему обрела на свою голову в школе неприятности, попросив «что-нибудь Ахматовой», и имела в своей библиотеке несколько ее сборников. Но самым ценным был самиздатовский «Реквием».

Я храню его и теперь: в выцветшей синей картонной обложке, перехваченной канцелярскими скрепками. Третья копия на серой писчей бумаге, отпечатанная на самой что ни на есть дешевой, а потому самой популярной в то время машинке «Москва». Это – часть моей эпохи и напоминание, предостережение, если хотите.

* * *

… Неожиданный кусочек старого Ташкента среди выросших после землетрясения бетонных новостроек. Низко осевший одноэтажный кирпичный домик, побитый дувал (глинобитный забор) и небольшая, вросшая в землю, деревянная калитка с осыпающейся зеленой краской. Странное впечатление производит нарядная мраморная доска на заборе – что-то вроде декорации не из того спектакля. Позолоченная надпись доводит до сведения прохожих, что раньше тут жил композитор Алексей Фёдорович Козловский.

Мы, однако, не останавливаемся у калитки, а проходим дальше – к окну. Игорь стучит, и мы долго ждем. Я посматриваю на него – стукнуть еще раз? Он отрицательно качает головой.

Наконец окно распахивается, и я вижу пожилую грузную женщину, тяжело опирающуюся на палки. Это – Галина Лонгиновна. Старомодная седая прическа, безукоризненно белый кружевной воротничок на блузке. Она подает нам сквозь решетку ключ, и мы идем к калитке.

Игорь отпирает замок, немного приподнимает и осторожно перемещает дверь. Я ступаю во двор и замираю. Это – сказка, такого не бывает!

Небольшой дворик сплошь, как ковром, покрыт фиалками с крупными темно-фиолетовыми, почти черными, цветами. «Настоящие пармские фиалки, – скажет потом нам Галина Лонгиновна. – Муж привез из Италии кустик, они и разрослись с тех пор».

Весь забор изнутри, стены домика и стволы деревьев увиты густым плющом. Фиалки и плющ – больше нет ничего, и выглядит это потрясающе.

А нам навстречу, кланяясь и пританцовывая, по узкой каменной дорожке идет журавль, усугубляя ощущение нереальности происходящего.

«В моей жизни было много мистики, – тоже потом расскажет Козловская. – Случай с журавлем – оттуда. Мы во дворе пили чай с мужем, это было уже начало шестидесятых. И вдруг с крыши, нам под ноги, скатился журавль с поломанным плечом. Как он тут оказался – в центре Ташкента, в это время года?»

Журавля вылечили, дали имя, сделали членом семьи.

* * *

Нас на крыльце встречает молодая простоватая женщина – соседка, которая помогает Козловской справляться с жизнью после инсульта.

Мы входим в комнату. Журавль – вместе с нами, и все кланяется, приседает, раздвигая крылья, удивительно напоминая учителя танцев в благородном семействе, или распорядителя балов.

Хозяйка сидит в кресле под большим портретом, на котором – жизнерадостная девушка в полный рост, с охапкой цветов. Она прекрасна не чертами лица, а молодостью, здоровьем, бьющей через край энергией.

Галина Лонгиновна перехватывает мой взгляд и говорит:

– Это я. Портрет кисти Жени Пастернак.

Намеренно ли так села Козловская? Или это получилось нечаянно? В любом случае, зрелище и сравнение – душераздирающие.

– Сейчас будем пить крюшон. Вы пили когда-нибудь настоящий крюшон? – спрашивает Козловская и царственным жестом приглашает нас к столу, сервированному старинной посудой и приборами. Правда, не все чашки и блюдца – парные, некоторые с щербинками и трещинками, и ложечки – разрозненные, но все приборы достойны музея. Музея, но не повседневной жизни.

Крюшон – для нас, Козловской алкоголь запрещен категорически. Она пьет зеленый чай и наслаждается нашим наслаждением. Но в какой-то момент не выдерживает искушения, черпает из крюшонницы в центре стола неполную чайную ложечку. Долго перекатывает, смакуя, маленький глоток во рту. Видно, что эта женщина прожила свое время красиво и широко, несмотря на лишения.

* * *

Я говорю Галине Лонгиновне о цели визита – задание от «Литературки» написать об ее встречах с Ахматовой.

Козловская поначалу отказывается:

– Вы с ума сошли! Об Анне Андреевне надо писать книги, а вы хотите в двух словах, для газеты!

Но постепенно разговаривается, увлекается, и вот на свет из старинного секретера появляются стопка книг, старые фотографии, письма, ноты, телеграммы. Я замираю: Ахматова! Это ее письма, телеграммы, записки и фотографии. Это ее дух витает в комнате, хотя в этом доме она не бывала никогда.

Я начинаю с банального вопроса: как познакомились? Были ли знакомы до войны?

– Нет. С Анной Андреевной мы познакомились уже в Ташкенте, куда она была эвакуирована из блокадного Ленинграда. Вместе с ней приехали одним эшелоном дочь Корнея Чуковского – Лидия, Надежда Мандельштам, жена Осипа, его к тому моменту уже расстреляли… С Ахматовой нас познакомила Евгения Пастернак, первая жена поэта Бориса Пастернака.

Я невольно перевожу глаза на стену.

– Да, мы с ней были дружны. Она была прекрасным художником… Так вот, однажды, это было осенью сорок первого года, Евгения пришла ко мне и сказала: «Приехала Анна Ахматова». И пригласила меня к ней. Эвакуированных писателей поселили поначалу в здании управления по делам искусств. Анне Андреевне досталось помещение кассы. Помню обстановку – железная кровать, печка-буржуйка, табурет, на полке у двери, где прежде служащим выдавались деньги, стоит металлическая кружка, с потолка свисает голая лампочка. Было очень холодно. Анна Андреевна все время куталась в шубку. Ее знобило… Это здание не сохранилось. Нет уже и дома на улице Жуковского, 54, куда она переехала потом. Ей дали комнату, в которой до нее жила Елена Сергеевна Булгакова, вдова Михаила Булгакова. Помните стихотворение?

Галина Лонгиновна начинает читать наизусть, память ее не подводит нисколько, чтица она – замечательная:

– В этой горнице колдунья
До меня жила одна:
Тень ее еще видна
Накануне новолунья,
Тень ее еще стоит
У высокого порога,
И уклончиво и строго
На меня она глядит.
Я сама не из таких,
Кто чужим подвластен чарам,
Я сама… Но, впрочем, даром
Тайн не выдаю своих.

– Я не могла взять в толк – почему колдунья? – говорит Козловская. – Только потом, много позднее, мы узнали, что Елена Сергеевна давала в Ташкенте Ахматовой и Фаине Георгиевне Раневской читать рукопись «Мастера и Маргариты». Анна Андреевна была верным и надежным человеком, никогда не рассказывала, что читала роман. И только в стихотворении приоткрыла тайну, что знает, кто был прототипом Маргариты.
– Как приняли Ахматову в Ташкенте?

– Надо отдать справедливость, правительство делало все, чтобы облегчить жизнь эвакуированным писателям. В Ташкенте тогда жил Алексей Толстой. У него поначалу совсем не было обстановки, ему из музея принесли несколько хивинских ковров. Правда, потом говорили, что, когда он возвращался, то увез их с собой. Может, это неправда. А  может, он думал, что ему их подарили…

– А как к Ахматовой относились простые люди?

– Она получала массу писем. Помню, прочитала нам письмо одного офицера: через полчаса они выступают, и он благодарит ее за стихи.

– Анна Ахматова выступала перед читателями?

– Каких-то авторских ее выступлений я не помню, но в составе групп она много и охотно читала в госпиталях.

– Какой вам запомнилась Ахматова?

– Анна Андреевна была необыкновенно красива аристократической, какой-то даже патрицианской, красотой. И после, когда она состарилась, она сохранила эту величавость, благородство.

– Что любила читать Ахматова?

– Шекспира, конечно же, по-английски. Очень любила «Божественную комедию» Данте, читала по-итальянски. Вообще знала свободно немецкий, французский, английский, итальянский, немного хуже – испанский. По-моему, и еще какие-то языки, но боюсь присочинить. Анна Андреевна была гениально образованным человеком.

– Ахматова – поэт… А каким она была человеком?

– Анна Андреевна была сказочно добрым человеком, и это – при ее-то бедности. Она была бессребреницей. Никогда не забуду, как мы с мужем вернулись откуда-то домой, а на окне у нас лежит шоколадка. Это было – как удар грома, что-то давно забытое из прежней жизни. Оказалось потом, что к нам заходила Ахматова. Писателям полагались какие-то пайки…

Она была очень простой, но ненавидела фамильярность и пресекала малейшие ее попытки.

Была совершенно неприспособленным человеком. Помню, у нее был китайский, расшитый цветами и птицами, халат. Она за что-то зацепилась и оборвала карман, и, сколько ее помню, так и ходила, потому что не умела зашить.

– Какие у вас были отношения с Ахматовой?

– Дружба длилась затем всю жизнь.

– А что вас связывало?

– Знаете, покойный муж был знатоком литературы. Плохие поэты его боялись, а настоящие ценили. У них с Анной Андреевной были изумительные разговоры о поэзии. И у обоих – удивительное чувство юмора. Они заражали друг друга. Анна Андреевна как-то сказала: «Я так смеялась только с Мандельштамом, у него был потрясающий юмор», – вспоминает Козловская и, помедлив несколько мгновений, продолжает:

– В Ташкенте Анна Андреевна написала стихотворение «Мужество». Замечательное патриотическое стихотворение:

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь.
Не горько остаться без крова, –
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!

Она пришла к нам и прочитала его. Это было 23 февраля 1942 года. Мы были под огромным впечатлением. «Что вы хотите за это?» – спросил ее Алексей Фёдорович. «Давайте побудем Шопеном», – сказала она. И он играл ей целый вечер.

Я присматриваюсь к Галине Лонгиновне, сознает ли она, что рассказывает о прекрасных отношениях двух немолодых людей, живших на одной эмоциональной волне? И невольный вопрос слетает с моих губ прежде, чем я успеваю прикусить язык:

– А вы ревновали?

– Никогда! – резко отвечает Козловская. – Мы просто дружили! Это все злые языки! Люди злы и во всем видят грязь!

Галина Лонгиновна погружается в сосредоточенное молчание. Игорь Бяльский укоризненно смотрит на меня, вздыхает и показывает мне из-под стола кулак.

Чтобы как-то разрядить обстановку, я осторожно беру из стопки пожелтевший листок. На нем –  стихотворение, написанное тонким бегущим почерком. Наверху посвящение – Галине Герус, это девичья фамилия Козловской. Внизу дата и место – 1942, весна, Ташкент. И подпись – Анна Ахматова.

Заснуть огорченной,
Проснуться влюбленной,
Увидеть, как красен мак.
Какая-то сила
Сегодня входила
В твое святилище, мрак!
Мангалочий дворик,
Как дым твой горек
И как твой тополь высок…
Шахерезада
Идет из сада…
Так вот ты какой, Восток!

– А история создания стихотворения такова, – рассказывает, успокоившись, Галина Лонгиновна. – Анна Андреевна раз увидела мою фотографию – я была снята в каком-то восточном костюме в саду, с кувшином. Ей приглянулась карточка, и она ее долго рассматривала. А на другой день пришла и протянула мне этот листок со стихотворением. Она и звала меня после этого Шахерезадой…

Я листаю один из последних ахматовских сборников и нахожу еще одно ташкентское стихотворение, «говорящее» и совершенно очевидно отсылающее к какому-то конкретному моменту, пережитому поэтом:

А в книгах я последнюю страницу
Всегда любила больше всех других, –
Когда уже совсем неинтересны
Герой и героиня, и прошло
Так много лет, что никого не жалко,
И, кажется, сам автор
Уже начало повести забыл,
И даже «вечность поседела»,
Как сказано в одной прекрасной книге.
Но вот сейчас, сейчас
Все кончится, и автор снова будет
Бесповоротно одинок, а он
Еще старается быть остроумным
Или язвит – прости его Господь! –
Прилаживая пышную концовку,
Такую, например:
…И только в двух домах
В том городе (название неясно)
Остался профиль (кем-то обведенный
На белоснежной извести стены),
Не женский, не мужской, но полный тайны.
И, говорят, когда лучи луны –
Зеленой, низкой, среднеазиатской –
По этим стенам в полночь пробегают,
В особенности в новогодний вечер,
То слышится какой-то легкий звук,
Причем одни его считают плачем,
Другие разбирают в нем слова.
Но это чудо всем поднадоело,
Приезжих мало, местные привыкли,
И говорят, в одном из тех домов
Уже ковром закрыт проклятый профиль.

25 ноября 1943
Галина Лонгиновна смеется:

– Мы жили тогда на Хорошинской улице. Однажды вечером, когда Анна Андреевна была у нас, она села так, что на белой стене четко отпечатался ее профиль. Алексей Федорович обвел его сначала карандашом, а затем углем. Мы шутили, что по ночам профиль сходит со стены и живет своей жизнью, придумывали даже какие-то истории. Через какое-то время мы завесили стенку куском парчи. «Боже мой, – сказала Ахматова, узнав об этом. – Какая роскошь всего лишь для бедной тени».

«Но почему в стихотворении написано – в двух домах?» – думаю я, но не решаюсь уже спросить. На ум приходит только одно – второй профиль, начертанный рукой композитора, был в доме самой Ахматовой.

– Как Ахматовой жилось в Ташкенте?

– Я могу сказать точно: ей здесь было очень хорошо. Она много работала. Здесь у нее были друзья.

– Не возникало ли у нее желания остаться в Ташкенте насовсем?

– Знаете, Анну Андреевну настойчиво звал в Ленинград Гаршин, ее муж. Он был хирург, какой-то потомок писателя Гаршина. Она подчинилась, в конце концов. Но ничего хорошего из этого не вышло. Он прямо на вокзале объявил ей, что у него другая женщина, и ей пришлось ехать к знакомым… Она тяжело это перенесла.

На исходе третий час беседы, Галина Лонгиновна заметно устала, и мы прощаемся. Нас провожает до калитки журавль. Мы переступаем порог, и встреча с Ахматовой заканчивается. На улице – другое время, вокруг – бетонные многоэтажки и шум большого города.

Я иду и думаю о последних словах Козловской: настойчиво звать женщину за пять тысяч километров, чтобы тут же объявить о разрыве? Жестокость, не имеющая себе равных, которая может иметь только одно объяснение: Гаршин знал или понимал, что в жизнь Ахматовой в Ташкенте вошел мужчина.

* * *

Через два года Галины Лонгиновны не стало. Мы с друзьями пытались узнать, куда девался архив Козловских. Где журавль? Пытались наведаться в домик на Лобзаке, так назывался район, где жила Галина Лонгиновна. На звонок вышла неприветливая женщина, сказала, что Козловскую она не знала, и просила больше ее не беспокоить.

Пытались мы как-то прояснить ситуацию через Союз писателей Узбекистана. Но империя в тот момент стремительно разваливалась, республика обретала независимость, а ее народ – национальное самосознание. Политики делили власть, образовавшиеся вдруг бизнесмены – остатки имущества страны Советов. Русскоязычные спешно уезжали вон. Было не до архива и реликвий великой русской поэтессы.

Может быть, письма и записки Ахматовой всплывут когда-нибудь в частной коллекции: в России или за рубежом. Да и Бог-то с ним! Лишь бы не сгинули на помойке как никому не нужное барахло умершей одинокой старухи.

И еще: кто-то из старых знакомых говорил мне лет десять назад, что якобы видел в ташкентском зоопарке танцующего журавля. Может, это был он, последний друг Галины Лонгиновны Козловской. Хочется надеяться на лучшее. Пока надеешься – живешь…

2012

Ольга Крупенье