Мы или они!
1981 год. Власть увязывает успех вторжения в «братский» Афганистан с упорядочением внутренней политики, где в разнос пошли отказники и диссиденты. В бескрайних, но пустых закромах родины бодро звучит установка XXVI съезда КПСС: «Экономика должна быть экономной», перемешиваясь с аккордами песни «Hells Bells» группы «Постоянное напряжение».
Наш, теперь уже девятый класс, едет в лагерь труда и отдыха на выращивание турнепса. Семейство крестоцветных, род капустных (выписка из протокола комсомольского собрания). В поселении, название которого я не вспомню даже под пытками (нет такого слова в русском языке и быть не может) нас встречают чужие учителя – физкультурник с претензией на владение самбо и с ромбиком техникума на футболке «Динамо» и две полные во всех смыслах дамы, одна представляет словесность, другая – физичка. Как покажет ближайшее время, оба-трое тоже относятся к роду кочанной капусты. Нам показывают рынду – место общего сбора и объясняют. Самбист, по совместительству оказался еще и моряк, объясняет: одна склянка – все на работу, три склянки – обед, две склянки – отбой, четыре сдвоенных ударов – начало ядерной войны. Я догадываюсь, что попал в четырехчасовой пояс. Мы знакомимся, и мне выдают сапоги – тяжелые, как жизнь на селе, понюхавшие пороху жизни, – со следами навоза.
Так начинается жизнь на природе. Хорошая, в принципе, жизнь. Днем ползешь по гряде, крупные сорняки выдергиваешь, маленькие закапываешь. Не то чтобы так проще, а просто green peace – дай живому пожить. Объем работы от барака и до обеда. После обеда ползешь в обратную сторону – от обеда и до барака. Учителя ведут журнал учета человеко-борозд. План по бороздам перевыполняется. Итак, днем все довольны.
Вечером возникает непонимание: почему отбой в 22.00?
Еще так светло. Пока так тепло. Нам надо гулять. Здесь сосны и речка, и есть удобные шхеры, чтобы общаться с девочками. Работаем мы на разных полях, живем в разных бараках. Да, едим вместе нечто трехблюдовое. Лето – время первых романов. У нас уже есть симпатии. До отбоя у нас всего полчаса, чтобы общаться. Наши девочки хотят быть красивыми. Вечером у воды много комаров, но девочки предпочитают юбки техасам и джинсам, поэтому так приятно сидеть в обнимку и слышать голос условной возлюбленной, смешанный с шелестом листьев. Совершенно неважно, о чем она говорит, она смотрит в небо – зачем-то ищет там больших и малых медведей, а ты смотришь на ее искусанные комарами коленки, и тебе самому хочется стать комаром. Полчаса до отбоя – этого мало. Много бы написал за полчаса Лев Толстой?
Филологиня пробормотала нервно:
– Не нужно смешивать разврат и искусство.
– Где вы нашли разврат? – недоумевали мы. – Это нам каждый вечер приходится слушать, уважаемые учителя, как вы пляшете самбу, а потом и занимаетесь самбо.
– Самбо – боевое искусство, усовершенствованное дзюдо, – парировал физкультурник.
– Это действительно не наше дело, как и кто из вас кого ставит в партер. И где у вас находятся пределы необходимой самообороны. Но и мы взрослые, и у нас есть свои права.
– Ранняя половая жизнь ведет к ранней половой слабости. Землистый цвет лица, дряблая кожа, плохая мускулатура – вот их типичный облик, – хорошо поставленным голосом заявила физичка и укоризненно посмотрела на физрука.
Физкультурник обрубил претензии всех сторон одной фразой:
– Черта с два.
После этого разговора двери бараков стали запирать на ночь снаружи. А мы продлили отбой до 24.00, поскольку в бараках имеются окна. Казалось, что количество человеко-борозд должно резко уменьшиться, но свобода распоряжения своим временем повышала мотивацию, и борозды уходили за горизонт.
В общем, все шло своим чередом, у кого-то даже намечались комсомольские свадьбы, но нас случайно спалили, то есть спалили-то мы, но… Однажды ночью, уже возвращаясь к баракам, в бледно-серебристом свете луны мы увидели, как наши полуобнаженные (лишний жир, безусловно, является частью одежды) учителя отрабатывают техники коллективной самообороны в партере… Мы постарались проскочить незамеченными и забыть ту область знаний, о которой лучше не знать.
Но забыть не получилось ни у нас, ни у них. Их и до того весьма сомнительный авторитет был навсегда потерян, а мы навсегда стали опасными свидетелями. Такое срока давности не имеет. Днем, пока мы были на работе, в бараках заколотили окна. И тогда мы решили потребовать смену руководства, мы хотели видеть в качестве наставников наших умных старых школьных учителей. Откровенно говоря, мы не знали, как мы можем настоять на своем. В СССР таких практик не было. Только один из нас знал «как» – Константин. Он нашел кусок картона, написал на нем углем: «Мы или Они!», сел под рындой и для пущей устойчивости попросил приковать его к рынде цепью. Тогда не было конверсии и пунктов приема металлолома, и всякого железа валялось вокруг в количествах невообразимых для мелких торговцев из 90-х. Мы заклепали замок и сели вокруг него. Это была наша самооборона. Первая серьезная оборона своих прав в этой жизни…
Наши опекуны из самодеятельного клуба ночного самбо стояли возле дороги и жадно курили. Я не замечал раньше, что они курят так много. Скорее всего столб дыма над ними был знаком. Сигналом опасности. Они ждали кого-то. И эти кто-то приехали.
На двух подпрыгивающих, как молодые козлы, «уазиках». Местная власть: тучные члены парткома, субтильные комсомольские лидеры, представитель сельской интеллигенции, – похожий на свой прибор, – землемер, и несельского вида щуплый товарищ с бегающими глазами.
Физрук доложил обстановку (в свете дня он не казался таким поганым, он просто был им), и нас стали стыдить:
– Городские-городские. Какие-то вы все нервные. От земли оторванные. Что это вы значит придумали – «Мы или они!». Мы здесь все мы. Наша цель – коммунизм. А турнепс для коров, как бы это сказать, это как мясо для человека (эту реплику землемер вставил, слегка заикаясь)…
Потом пошло обычное: закрома родины… должна быть экономной… интернациональный долг…
Мы молчали.
— М-может быть, им н-налить? – подмигнул землемер. – Посидим-поговорим, м-может, договоримся…
Филологиня бросила на него уничижающий взгляд и начала читать из товарища Бедного:
Горькая чаша, но славная чаша
Выпала всем нам на долю.
Кровью истекшая родина наша
Бьется за вольную волю.
И добавила из своего:
– Да как вам не стыдно! Ваши деды завоевали для вас свободу. А вы снова надели оковы!
Физичка была короче и условие поставила жестче:
– Товарищи ученики, напомню, что всякое материальное тело сохраняет состояние покоя до тех пор, пока воздействие со стороны других тел не заставит его изменить это состояние. Вылетите из лагеря, а потом и из школы…
Физкультурник продемонстрировал закон эмпирически – сломал о колено вилы.
Это был сигнал поднажать.
Риторика изменилась: «из комсомола – в никуда», «останетесь без института», «у ваших родителей будут крупные неприятности»…
Мы молчали.
Тогда власть расступилась, пропуская вперед гегемонию – кузнеца-молотобойца.
Мы поднялись.
Кузнец остановился и сказал, пораздумав:
– Положим, двоих-троих-то я зараз положу, но потом положат меня – наваляют и закопают. А я один незапойный кузнец на округу. В общем, не буду…
В итоге в город – на ковер в РОНО – отправились учителя, а мы остались жить и работать по нашим правилам. Это была первая наша победа.
Через два года, на выпускном балу, под «звуки нестареющего вальса», мы дали друг другу слово быть keep in touch, то есть слетаться по первому зову «рынды» – опасность – и разбрелись кто куда. С тех пор мы не встречались. И не побеждали уже никогда.
В смысле не одерживали общих викторий. Персональные достижения и даже победы у каждого были. Но они проходили на фоне общего отступления, разгромов и поражений, ибо нас, как людей способных объединиться для решения общей задачи и стоять до конца, больше не было. Не было даже сколь угодно серьезных попыток объединяться.
Если бы были какие-то «мы», не было бы саперных лопаток в Тбилиси, «Альфы(центавры)» в Вильнюсе, преступной вечери в Беловежской пуще.
Исключением стал 1991 год. Там снова это зыбкое «мы» возродилось. И зазвучало громко: «Мы или они!» И снова была победа. И вслед за победой последовало поражение. Потому что «мы» опять исчезли, мы ушли делать свои персональные вещи. А решать оставили «их». В 1993 году нас не осталось совсем, поэтому у власти появилась возможность «демократическим» образом расстреливать Белый дом из танков.
Поскольку «нас» не было, больше становилось «их», они плодились, как кролики: парторги, комсомольцы, самбисты. Они изменялись и внешне: поменяли шинели на рясы, кимоно – на костюмы, маузеры – на папки с делами; научились говорить много, долго и ни о чем. Филологи и физики переквалифицировались в политтехнологов и бормотологов, занялись зомбированием: «голосуй или проиграешь», алгоритм победителя «да, да, нет, да», «МММ».
Мы могли избежать чеченских войн, унизительного института преемственности, непотизма, kickbacks. Деградации власти, застоя, захватнических войн с соседними государствами. Государственного террора, точнее, террора со стороны проходимцев, захвативших власть незаконно.
Но нас нет.
Есть комментаторы, прогнозисты, астрологи, есть сочувствующие и негодующие, есть даже желающие примкнуть, и особенно много знающих, что нам делать, как и когда.
Но нет нас.
Вокруг много разговоров о кризисе, о грядущей большой войне, о страшном режиме, о том, что этот режим отнял у нас все и не разрешает нам ничего.
Но это только разговоры, и эти разговоры пустые, потому что всего-то нужен кусок картона: «МЫ или ОНИ!», человек, который не побоится взять такой плакат в руки; Константин взял бы, но его больше нет – он умер; сплоченная группа людей, готовая не расходиться до тех пор, пока их требования будут исполнены (эти требования блестяще сформулированы Андреем Петровичем Пуговкиным):
– Немедленная отставка Президента и Правительства РФ,
– Восстановление Конституции 1993 года в полном объеме,
– Немедленные всеобщие выборы.
И тогда останемся только «Мы», и мы опять сможем заниматься своим персональным счастьем, несчастьем, мелким и средним бизнесом, наукой, искусством, сельским хозяйством и промышленным производством, не забывая, впрочем, время от времени пришпоривать новую власть.
Виталий Щигельский