Нина Косман | Два Рассказа

КЕМ ТЫ ХОЧЕШЬ БЫТЬ?

Взрослые все время спрашивают детей: «Кем ты хочешь быть, когда будешь большой?» Они уверены, что все девочки хотят быть учительницами, а мальчики пилотами, или солдатами. Но я не хочу быть учительницей, а кем ещё девочка может быть, я не знаю.

Если бы меня сейчас спросили, я бы знала, что сказать, потому что теперь я знаю, кем я хочу быть.

Наташка только что стала рекламной девочкой. Она говорит, что в нашем языке раньше не было такого слова. Mожно сказать «promotion girl” по английски, и ещё есть такое слово “пиарщица”, но ведь все равно не поймут.

На прошлой неделе я пошла в магазин с Наташкой, чтобы посмотреть, как она это делает и научиться быть рекламной девочкой.

Когда мы туда пришли, Наташка и ее подруги поставили красивые коробки с конфетами на большой стол напротив прилавка. Кассирша сказала: «Можете начинать», и тогда Наташка и ее подруги стали заводить разговоры с незнакомыми людьми. Наташка начала громким голосом, «Уважаемые покупатели!» Таня, её подруга, подхватила, «Мы начинаем бесплатный шоколадный вкусовой сеанс!» Тогда Юля, наша подруга, присоединилась к нам и мы все вместе закричали: «Наши уникальные конфеты приготовлены по французским и американским рецептам! Дайте Америке и Франции растаять у вас во рту!» Мне показалось, что Таня кричит громче всех, и от этого мне стало грустно. Ведь сначала я кричала громче всех, но потом мне сказали, что я слишком маленькая, чтобы кричать с ними, поэтому я просто стояла и смотрела.

Женщина в зеленом пальто подошла к нашему столу. «Что это вы здесь продаете, девочки?”

«Мы не продаем! Мы предлагаем попробовать наш новый продукт—совершенно бесплатно!» сказала Юля.

«Поверите ли, эти наивные дети отдают конфеты, просто так, даром!» сказал женщине человек в сером пальто.

«Но мне нужны яблоки, а не шоколад!» раздраженно сказала женщина, игнорируя его. «Глупые девчонки, вы тратите время взрослых людей!» Она сердито повернулась и ушла.

Человек в сером пальто любезно сказал: «Позвольте мне дать вам один совет, доверчивые пташки! Есть такие люди, которые возьмут у вас не одну и даже не две, а три конфеты, а потом ещё и добавку попросят и после всего этого пробованья ничего у вас не купят. И что тогда станет с этим вашим невинным доверием, а?»

Я смотрела на Наташу, Юлю и Таню. Что они ему скажут? Но они ничего не сказали, потому что не знали, что сказать. Тогда я взяла шоколад со стола и дала его человеку в сером пальто. Он медленно протянул свою руку и наконец взял плитку. Он держал шоколад высоко в воздухе, как флаг. «Благодаря таким, как я, вы будете знать, что есть еще в мире честные люди! Благодаря мне, вы не потеряете своё невинное доверие!» А потом он пошел к кассе и купил коробку шоколада. Когда он поравнялся с нами по дороге к выходу, он сказал: «Я вообще-то не ем сладкое. Ради вас купил!»

После этого Наташа, Юля и Таня разрешили мне кричать вместе с ними. Я кричала так громко, что люди подходили специально, чтобы посмотреть, кто так кричит.

Один высокий человек прошел через толпу, собравшуюся вокруг нас, снял шляпу, и осторожно потянулся за шоколадом. Он стоял и глядел на нас с шоколадом в руке, а потом задумчиво так положил шоколад в рот и начал медленно жевать. Когда он кончил жевать, он облизнул губы и сказал: «Вкусно! Очень вкусно!» Он надел шляпу. «Очень мило с вашей стороны, девочки, что вы мне дали попробовать этот ваш шоколад!» Он обернулся, как будто для того, чтобы убедиться, что остальные его поддерживают. «Но вы знаете что? Ведь сейчас уже обеденное время, и вместо шоколада я предпочел бы большой бутерброд с ветчиной!»

«Не теряй свое достоинство, Сергей,» женщина потянула его прочь. «Не разговаривай с детьми на равных!»

Я продолжала кричать. «Шоколад! Шоколад! Бесплатный шоколад ! Америка и Франция на кончике языка!» Чем больше я кричала и чем больше становилась толпа вокруг нас, тем меньше меня волновало, что о нас говорят. Я даже начала петь эти шоколадные слова, и такая у меня получилась веселая песенка, и тут еще больше людей пришло на нас смотреть.

«А зачем мне ваши Америка и Франция?» спросил худой старик. Когда он говорил, его усы шевелились, как у Георгия Петровича, директора нашей школы.

«Вы ничего не должны», сказала Таня, «мы просто предлагаем …»

«Нет, спасибо, но я не голодаю!» Он казался сердитым, как будто то, что мы делали, было очень плохо.

«Некоторые не любят, когда их оскорбляют!» сказал худой старик. Кончики его усов были направлены на нас, как два ножа. «Есть такие, которые с гордостью говорят: ‘Держите свою милостыню при себе!’ »

«Но мы … это не милостыня … мы… это …», моя сестра Наташа начала говорить, но я её перебила.

«Это новая программа», сказала я, чтобы помочь Наташке, «называется Попробуй и Купи. Это—как Америка и Франция, тающие у вас во рту! »

«Нет, но это немыслимо! Они заставляют нас уже есть свою Америку и Францию! … А ты», он покачал головой, «такая маленькая, а уже акула. Юная капиталистка». Он повернулся и пошел к двери, раздвигая толпу.

«Что это за «акула»?» Я спросила свою сестру и её подруг.

«Акулы капитализма», прошептала мне Юлия. «Большая рыба ест тех, что поменьше, ясно?»

«Нет», сказала я.

«Молодец, раз неясно», сказала Таня, которая кричала «Шоколад!» громче, чем Юля и Наташа, хотя, конечно, не так громко, как я.

Но у нас не было времени на разговоры друг с дружкой. Люди подходили к нам целыми толпами. Некоторые колебались, а некоторые выхватывали шоколад прямо из наших рук. Я чувствовала, что я самая щедрая девочка на свете; я чувствовала, что хочу накормить весь мир.

«Девочки, моим детям ваши конфеты так понравились, что они просят вас дать им целую коробку!» Женщина подтолкнула вперед двух маленьких детей, мальчика и девочку. «Ну, все вместе! Дорогие девочки! Пожалуйста, дайте нам целую коробку этих замечательных шоколадок!» Но дети не слушали её: мальчик смотрел куда-то в сторону, а девочка чихнула.

«Нам не разрешают давать больше одной шоколадки», сказала Юлия.

«Разрешают, не разрешают, мне все равно!» Теперь я уже не кричала, а пела: «Беспла-а-атный шокола-а-ад! Хочу-у накормить весь ми-ир! Голо-одные дети ми-ира, идите все-е ко мне-е!» И я дала детям той женщины три большие коробки с шоколадом.

Через минуту директорша магазина подошла к нашему столу и что-то тихо-тихо начала говорить Наташке, поглядывая на меня. Моя сестра повернулась ко мне и сказала:

«Ты должна уйти. Прямо сейчас. Уходи, потому что если не уйдешь, я тебя никогда сюда больше не возьму. Тебе понятно?»

Мне было понятно. Я вышла и стала ждать у дверей магазина, в котором оставались Наташка, Таня, Юля и стол с шоколадом. Стояла я там, стояла и думала: теперь хоть я знаю, кем я хочу быть, когда я вырасту. Я буду самой известной в мире рекламной девочкой—пиарщицей, promotion girl. Потому что мне нравится кормить голодных детей и мне нравится кричать.

КАК МЕНЯ УВОЛИЛИ ИЗ КНИЖНОГО МАГАЗИНА

Произошло это, когда мне было семнадцать лет. В свободное от занятий время я подрабатывала на разных работах, и однажды нанялась кассиром в один из самых больших нью-йоркских книжных магазинов. Назира, девушка, демонстрировавшая мне принцип работы кассового аппарата, спросила, откуда я родом. В ответ на мое краткое “из России” она сказала, что приехала из Палестины. После долгих часов, проведенных за стойкой кассира, ее признание не произвело на меня никакого впечатления, не спровоцировав ожидаемой, казалось бы, реакции на услышанное мною название столь взрывоопасного края. Произнесенное мною из вежливости “А!” показалось девушке не вполне удовлетворительным, возможно, из-за того, что она привыкла слышать эмоциональные восклицания вслед за упоминанием о своей стране. Но поскольку я сама попадаю в такие ситуации довольно часто, имитация приступа удивления в ответ на ее замечание представилась мне неуместной.

Она добавила, что приехала с отцом.

— Угу, — последовало с моей стороны.

— …А мама осталась там. Может быть, это и к лучшему.

— Да?

— Правда. Может, и к лучшему. Потому как, жить там стало опасно.

Вставив еще одно ни к чему не обязывающее “угу”, я неожиданно поняла, о чем шла речь: хроника событий из истории палестино-израильского конфликта, знакомого каждому, кто когда-либо просматривал новости или пробегал глазами газетные заголовки, вдруг отчетливо пронеслась в голове.

— Да, что правда, то правда.

Моя собеседница внезапно вспыхнула: “Вы и понятия-то не имеете, о чем говорите. Что значит – опасно? Кто вы такая, чтобы рассказывать мне о том, что опасно, а что нет. Может быть, вы считаете, что вся эта шумиха по поводу палестино-израильского конфликта – вот, что опасно? Я-то говорю совершенно о другом. О том, о чем вы даже понятия не имеете и, скорее всего, никогда и не поймете!»

— Хорошо, — ответила я примиряюще. — Что же это — то, чего я никогда не пойму?

— Моя мама…Нет, моя сестра…

Все это время, проведенное в новом для меня качестве, чуть пристыженная собственной неопытностью, я была погружена в рабочие манипуляции, немного смущаясь своей наставницы. Теперь, в первый раз за все утро я отчетливо прочитала выражение ее лица, встретившись с ней глазами. Избегая моего взгляда, она начала свое повествование, рассказав о своих братьях и сестрах: “шесть девочек и четыре мальчика”, и о себе, пятой по счету, не упоминая ни слова о том, была ли она пятой девочкой, или пятым ребенком в семье. Я не придала этому особого значения, потому еще, что она продолжала без остановки рассказывать о старшем брате, напавшем на старшую сестру, не самую старшую в семье из девочек , в то время, когда три других были уже замужем и жили отдельно со своими мужьями. Четырнадцатилетняя Зарифа была старшей из оставшихся сестер, все еще живущих с родителями. Надругавшегося над ней брата звали Халид, и это произошло однажды ночью, когда он пришел домой пьяным. Он был старше и сильнее, поэтому она никому ничего не говорила, до того, как попав к врачу из-за ушибленной ноги, узнала о своей семимесячной беременности… “Понимаешь, что это значит в нашей стране?”

Моя наставница на минуту остановилась, словно ожидая чего-то в ответ, и я опять выдавила “угу”, на этот раз не потому что притворялась, что слежу за ходом ее мыслей, а потому, что слушала ее действительно внимательно. Я впервые заметила ее печаль, бесконечной лентой обвивающейся вокруг неё, и словно боялась наступить на них, навредить неосторожным своим замечанием и, запутав их, оставить девушку во власти тяжких воспоминаний.

Назира мимоходом вставила, что не хотела делиться об этом “с кем попало”, и я подумала, что, вероятно, не отношусь к этой категории слушателей, поскольку удостоилась ее рассказа.

Я же, со своей стороны, попыталась хоть как-то утешить ее, не будучи вполне уверенной в какой форме это сделать лучше всего, поскольку не принадлежу к ее соотечественникам, переселенцам из страны, в которой это произошло и где это могло означать что-то непередаваемое, невыразимо ужасное. Хотя я и была исключительно наивной для своего возраста, я обладала достаточным запасом знаний для того, чтобы осознать трагическую несочетаемость двух понятий – беременность и четырнадцатилетие, и что если они сливаются в одной жизни, то в основании этого неизбежно лежит какое-то зло. Самое главное все еще оставалось за рамками повествования: брат и его деяние. И я опять было приготовилась к выражению сочувствия, но слова никак не хотели связываться и действовать по моему усмотрению. Наконец, Назира произнесла: “Подожди, я еще не все тебе рассказала”.

Потом последовало окончание истории, на протяжении которой я непрестанно ловила себя на мысли о том, как хорошо, что рядом нет покупателей, и никто не слышит ее высказываний, которые могли бы привести в замешательство любого, так как никто в здравом уме не стал бы рассказывать об этом вот так, стоя за кассовым аппаратом книжного магазина. Она все говорила и говорила, и я поняла, что все это не выдумано и не является простым заполнением рабочей паузы.

«После происшедшего сестра провела два месяца в женском центре; все это время никто из родни не навещал ее, так и не увидев девочку, которую она родила, и которую удочерила одна бездетная пара. А Зарифа…потом… Зарифа…»

Почувствовав, что моя наставница не в состоянии выразить самое главное, я попыталась ей помочь вопросом:

— И что же, она начала скучать по своему ребенку?

— Не совсем так. Даже совсем не так. Понимаешь, я совершенно не знаю, что она чувствовала, потому что нам не разрешали с ней встречаться и заводить разговоры об этом, пока она оставалась в центре. Не надо ей было возвращаться. Так для всех было бы лучше. А она начала скучать по дому, не захотела там жить, среди всех этих иностранок, разговаривающих с ней на французском, английском, или немецком, и которым всегда нужен был переводчик, чтобы выяснить, что таким девушкам, как моя сестра Зарифа, каждый раз требовалось. Однажды она там пожаловалась, что очень скучает и хочет вернуться домой, к матери и отцу, своим братьям и сестрам, где ей не нужен будет переводчик. Домой захотела…Понимаешь? Мать, когда узнала об этом, просила передать, что ей лучше бы оставаться в центре, из-за того, что она, мол, опозорила всех нас, а родня отца откажется с нами разговаривать, если она вздумает вернуться. Так что, если Зарифа хоть немного беспокоится о чести своих младших братьев и сестер, не стоит ей даже и думать о возвращении. Но она пришла домой, несмотря ни на что. Ей запретили есть и спать с остальными, и, правда, после этого все нас стали избегать, даже муж старшей сестры сказал, что ноги его не будет в нашем доме, пока Зарифа там. Отец один с ней и разговаривал, он попросил нас всех простить ее. Когда я спросила отца, за что именно мы должны простить, он сказал, за то, что произошло с ней. Мне все еще многое было непонятно в этой истории, я считала, что у Зарифы ведь не было выбора, все произошло против ее воли. Я не могла поделиться своими мыслями с отцом, и тем более, матерью, обращавшейся с ней, как будто сестра уже не принадлежала к членам нашей семьи, продолжая исподволь подталкивать ее к принятию рокового решения. Временами отец пробовал убедить маму, что не стоило поступать так жестоко, но однажды, она появилась в комнате Зарифы с бритвой в руках и стала показывать, каким способом лучше всего резать вены, убеждая ее в том, что сделать ей это придется рано или поздно, и что если она не хочет сделать это ради собственной матери, то должна подумать о своих младших сестрах, вынужденных нести бремя позора до конца жизни, если она не последует материнскому совету. Но сестра отказывалась её слушать. Так вот, как-то утром, когда дома никого не было, а Зарифа все еще спала после снотворного, подсыпанного матерью в молоко накануне вечером, мать зашла к ней, держа в руках полиэтиленовый мешок и подушку, присела на краю кровати, подняла сестру, усадила ее, спящую, и стала натягивать мешок ей на голову, повторяя: “Пора, Зарифа, сейчас самое время”. Сестра проснулась, когда почувствовала тяжесть подушки на своем лице и, задыхаясь, с криками “мама, мама, я не могу дышать!” стала звать на помощь. Тогда мать навалилась всем своим телом на подушку и стала ждать, пока Зарифа не ослабеет и не перестанет дергаться. Когда все закончилось, она сняла мешок, подушку и, обессиленная, свалилась на пол. Такими мы и увидели их, обеих, вернувшись домой, — неподвижными, с той только разницей, что сестра уже больше не двигалась, а мать…скоро начала двигаться…”

Моя наставница перестала говорить, может быть из-за усталости, или потому, что ей надо было перевести дыхание. Я же не смела открыть рот из-за внутренней дрожи, охватившей вдруг все мое тело. Все та же мысль неожиданным образом высветилась в сознании: как же странно, что кругом никого нет, и никто из покупателей не смог ненароком подслушать не предназначавшийся им рассказ, произнесенный случайно за кассовой стойкой книжного магазина.

Девушка пришла в себя, и я тихо спросила:

— Что же было с матерью дальше?

— После пяти месяцев, проведенных в заключении, ее решили отпустить, потому что подумали, что теперь весь мир будет ее тюрьмой, и на самом деле, нет необходимости её там содержать.

— А что же…ну, я имею ввиду…

— Ты имеешь ввиду, что случилось потом? Отец сказал, что мы все уезжаем к его брату в Канаду. Он потратил все свои сбережения на девять билетов для нас, только вот, вместо Канады, мы оказались здесь. По его словам, здесь безопасней.

— А как же мать?

— Отец высылает ей деньги на расходы и проживание, мы пишем ей письма и открытки, звоним ей каждый день и говорим, что любим ее и знаем, что она сделала это ради нас.

— Но как же она, я имею ввиду, как же ты…?

— A я рассказываю эту историю каждый раз, когда чувствую, что хоть немного доверяю кому-то. Тогда мне становится легче… Может, мне нужно будет сделать это еще тысячу-тысячу раз, чтобы боль совсем прошла, но где найти тысячи вот таких слушателей? Так что, я использую каждую возможность, как вот сейчас. И не потому, что считаю тебя особенной и исключительной – просто нужно ведь с чего-то начать, чтобы на душе стало спокойно…

Я заметила, как необычно быстро она усвоила американское выражение «исключительной», хотя она здесь так недолго, и приехала из культуры, настолько далекой от нашей и намного отличной.

— Мы все меняемся здесь, потому что нельзя ведь жить вне реальности, ты же знаешь…

— А что случилось с тем старшим братом… ну который…

— Ему дали пять лет тюрьмы. В общем-то, это была её вина. Ей нужно было сказать “нет”.

Я сказала своей наставнице, что мне не верится, что она действительно так думает.

На следующий день Назира уволилась по собственному желанию, так что я до сих пор сомневаюсь в правдивости ее повествования. Может, все это было выдумкой, игрой моего воображения? Но тогда почему же оно, мое воображение, преподнесло мне такие ужасные подробности, детали, которые никогда не пришли бы мне на ум при других обстоятельствах? В конце концов, я рассудила, что все это действительно было рассказано мне Назирой в мой первый день работы кассиром и что именно это её повествование было причиной того, что я полностью потеряла способность концентрироваться на своих обязанностях кассира.

Через день после ухода Назиры меня уволили по причине несоответствия. “Персонам не от мира сего не стоит вменять столь серьезные рабочие обязанности», строго заключил мой менеджер и посоветовал не обращаться к ним впредь по поводу работы.

Нина Косман