Геннадий Евграфов | Охотник за провокаторами. Часть 2

(вне жанров — попытка реконструкции)

Продолжение. Начало читайте тут.

Азеф

Господи, я сейчас уже и не упомню, кто присвоил мне эту летучую кличку «Раскин». Но я был еще и «Виноградовым», о чем ни Бакай, ни Бурцев и не подозревали. А для рядовых революционеров – «Иван Николаевич» и «Валентин Кузьмич». А для соседей по дому в одном из уютных переулков Воздвиженки – Евно Филиппович. Бедные мои родители, если бы они только знали, кем станет их золотоволосый мальчик! О, я и сейчас испытываю чувство унижения, когда вспоминаю, как ребенком вбегал в убогую отцовскую лавку с красным товаром, в которой еще не старый Фишель Азеф проводил целые дни, чтобы семья не перебивалась с хлеба на воду. У меня на глазах появляются слезы, когда я вспоминаю нежные ручки мамочки, ласкавшие меня после жестоких уличных драк. Там, на улице, злые, противные мальчишки строили мне рожи и кричали «пархатый», и мы дрались до первой крови, а затем я брел по грязным щербатым ростовским улочкам, чтобы уткнуться в теплые материнские колени и утешить свою мировую неизбывную еврейскую скорбь. О, как я ненавидел этих дрянных мальчишек, как мечтал вырасти, стать сильным и отомстить своим врагам.

Наконец меня определили в гимназию, где я смог учиться с сыновьями состоятельных евреев города. Но бедность продолжала одолевать нашу семью, и мне приходилось подрабатывать. Я писал мелкие газетные статейки, был секретарем у знакомого фабричного инспектора и даже одно время ходил в комиссионерах. Все это не мешало мне с некоторыми гимназическими товарищами распространять по Ростову революционные прокламации – юная душа жаждала справедливости. Когда местная жандармерия начала дознание, я исчез из города, чтобы через некоторое время объявиться в заштатнейшем немецком городке Карлсруэ студентом тамошнего политехникума. В Германии мой революционный пыл постепенно остыл. Но даже для скромного студиозного существования были необходимы деньги. Мне хватило бы всего 50 полновесных российских рублей в месяц для безбедного существования, но подрабатывать, как в Ростове, не хотелось, а рассчитывать на чью то помощь не приходилось, и тогда я решил сыграть с родной полицией – взял и предложил ей свои скромные услуги. Ха-ха, много лет спустя мне рассказали, что когда в Департаменте полиции завели на меня особую папку, какой-то не шибко грамотный писаришка ошибся и написал: «Дело сотрудника из кастрюли». Все годы обучения на инженера-электрика я исправно сообщал полиции наполовину высосанные из пальца сведения о русских революционерах в Германии, а ихняя бухгалтерия исправно выплачивала мне испрошенное жалованье.

Но пора было думать о возвращении домой, в Россию. Я был еще молод, всего лишь 29 неполных лет, я был полон энергии и многое пересмотрел в своей жизни. Мне нужны были и богатство, и власть, я уже тогда понимал, что только они дают ощущение полноценной жизни. Это я повторяю и сейчас, я, Евно Фишелевич Азеф, много повидавший и много чего насмотревшийся на своем веку. В то же время я думал, как мне, «жиду», добиться всего этого в России?.. И тогда я повел двойную игру. Пройдя в Москве рабочую школу Зубатова, ну да, того самого жандармского полковника Зубатова[1], оставаясь самым высокооплачиваемым агентом охранного отделения, я принял самое непосредственное участие в организации партии социал-революционеров. В случае прихода партии к власти, я выиграл бы все. Хотя отдавал себе отчет, что ставка в этой опасной и рискованной игре – сама жизнь. Но это только щекотало мои и без того возбужденные нервы и подстегивало меня к дальнейшим шагам…

Осенью 1899 года один из учредителей заграничного союза эсеров знакомит меня с революционером Аргуновым. Решено создать в центре партии особую Боевую организацию, которая взяла бы на себя всю тяжесть террористической борьбы. Во главе БО становится умница Гершуни. Мне доверено быть его заместителем. Все твердо убеждены, что только террор против виднейших государственных лиц приведет страну к революции. И вот намечена первая жертва – министр внутренних дел Сипягин. Его казнит студент Балмашев. Но что такое Сипягин в такой огромной и неповоротливой государственно-бюрократической машине России? Винтик! Поэтому только вперед и вперед, партии нужно, чтобы кровь угнетателей залила всю Россию. И 6 мая 1903 года Дулепов убивает губернатора Уфы Богдановича – шапки долой! А на очереди обер-прокурор Синода Победоносцев. Не вы ли, Константин Петрович, хотели немного подморозить Россию? Но партия считает иначе – не лед ей нужен, а пламень, окрашенный кровью. Конечно, Боевая организация понимала, что когда льется кровь, она обязательно льется с двух сторон. Нелепая случайность – и в Северной гостинице при взрыве бомбы гибнет любимец партии Покатилов. Боевики, которые должны убрать министра Плеве в растерянности. И мне приходится кричать, убеждать, доказывать…

Что вы мне говорите, как это нет сил для убийства министра внутренних дел и шефа Отдельного корпуса жандармов?!! Вас потрясла смерть Покатилова? Меня тоже. Но разве мы не должны быть готовы в любую минуту даже к гибели всей организации до последнего человека? Что тогда вас смущает? Если не хватает людей, их необходимо найти. Если нет динамита, его необходимо сделать. Но бросать дело нельзя, срывался я на крик, запомните это на всю оставшуюся жизнь! Плеве приговорен партией, и он будет убит, потому что если мы его не убьем, его не убьет никто, и, в конце концов, он убьет нас…

Слава Богу, на этот раз обошлось – Егорка Сазонов не промахнулся. Да, это вам не сентиментальный Каляев, у которого, видите ли, рука не поднялась на великого князя Сергея Александровича, потому что тот изволил с детьми в карете выехать. Правда, во второй раз рука его не дрогнула… После ареста Гершуни я стал во главе Боевой организации – других кандидатур не было. Через некоторое время меня выбрали в члены ЦК. Наконец-то в моих руках сосредоточилась огромная власть. Это я, я, Евно Азеф, «Раскин» и «Иван Николаевич» дергал за ниточки боевиков, это я, Евно Азеф, «Виноградов» и «Валентин Кузьмич» отправлял на плаху неугодных… Террор – это я. Такое мнение утвердилось в партии, что вполне соответствовало действительности, потому что все убийства крупнейших государственных сановников были подготовлены мною. В то же время никто в партии и не подозревал, что именно я предотвратил убийство нового министра внутренних дел Дурново, а через год и самого царя…

Это я выдал полиции Коноплянникову, которой поручили убить Дурново, и предупредил, что принято решение убрать Трепова. Чтобы сохранить авторитет и влияние в партии, я, член ЦК и глава БО, переправлял транспорты с нелегальной литературой из-за границы, объезжал местные комитеты, организовывал покушения на чиновников. Чтобы упрочить свое положение в полиции, я – наисекретнейший ее агент выдавал, доносил, предавал. Не скрою, до поры до времени мне нравилась эта изощренная дьявольская игра. Но бывало лежа на диванах в дорогих нумерах очередной европейской гостиницы, смертельно устав от всех этих чертовых забав, я задавал себе вопрос – кто же я на самом деле? Революционер? Провокатор?

Откровенно говоря, мне давно уже было глубоко плевать как на революцию, так и на полицию – я давно служил только себе одному, но меня начинало пугать другое: я раздваивался. Своему полицейскому начальнику Ратаеву писал, что как всегда, работаю на него со свойственными мне энергией и добросовестностью – но это было не так. Своему товарищу по партии Савинкову говорил, что готов пожертвовать жизнью во имя революции – но жертвовать ничем, тем более жизнью, я не собирался… Я лгал и тому, и другому, а временами и самому себе и верил в эту ложь. Я был зажат в тисках между партией и полицией и расслаблялся только в кафешантанах и дорогих ресторанах – цыгане и певички были моей стихией. Нет, нет, я не позволял себе напиваться, так, один-два бокала «Клико», но я любил цыганские оркестры, я любил женщин и тратил деньги, партийные и полицейские, на эти завораживающие песни, на этих возбуждающих шансонеток и актрис варьете. Я уже говорил и повторю еще раз – это была моя стихия!

Может быть, только в петербургском «Аквариуме»[2] да в «Московском яре»[3] я себя чувствовал беззаботно. Это там я познакомился с моей птичкой, оставшейся мне верной после всех обрушившихся на меня несчастий. А первый звонок прозвенел еще в 1902 году, когда на меня указал слушатель медицинской академии эсер Крестьянинов. Суд чести в составе Анненского, Пешехонова и Гуковского[4] отверг выдвинутые обвинения в моей измене, не преминув принести свои извинения. Я стал предельно осторожен и, конечно, сделал все, чтобы студент исчез со сцены. Но все же я до сегодняшнего времени теряюсь в догадках, кто распространял в том уже растаявшем в вечности году порочащие меня сведения. Анонимное письмо с указанием, что в партии действуют два провокатора, один Т., другой – Азиев, получил связанный с партией инженер Ростовский. Когда он показал мне это письмо, я пошел ва-банк, заявив, что Т. – это Тарасов, а Азиев – это я. Это был тонкий психологический ход, мои слова, приняли за шутку, на что я и рассчитывал, и анонимке не придали значения. В партии все прекрасно осознавали, что полиция делает всё, чтобы оболгать ее руководителей. Ни Гершуни, ни Гоц, ни Савинков никогда не верили такого рода обвинениям. Если бы не предатель Бакай, если бы не ищейка Бурцев, если бы не правдолюбец Лопухин…

Андреев

В апреле 1909 года я, Андреев Владимир Иванович, подданный Его Величества Государя Российской империи и ротмистр Отдельного корпуса жандармов, был вызван в Правительственный Сенат и в Особом присутствии дал показания по делу отставного действительного статского советника, бывшего директора Департамента полиции Алексея Александровича Лопухина, обвинявшегося в тяжком государственном преступлении. Председательствовал сенатор Варварин. Обвинение поддерживал прокурор Корсак. Защищал статского советника адвокат Пассовер. Преступление подсудимого состояло в том, что он, зная о преступном характере организации, поставившей своей целью ниспровергнуть путем вооруженного восстания, террористических актов и цареубийства существующего в России и основными уложениями утвержденного образа правления, вошел в сношение с этой организацией в лице Владимира Львовича Бурцева и выдал ему известную по прежней службе тайну, заключавшуюся в том, что один из участников преступного сообщества, а именно Евно Азеф, сообщает за деньги государственной полиции о террористических замыслах Боевой организации партии эсеров, предполагаемых действиях и о лицах, которые должны принять участие в преступных деяниях. Примерно так звучал обвинительный акт.

По-человечески мне было откровенно жаль Алексея Александровича – все-таки он был справедливым начальником. Я старался говорить объективно и беспристрастно. Полиция располагала сведениями, что ЦК партии эсеров организовал особую конспиративную комиссию из нескольких человек, которой было поручено расследовать всю деятельность этого самого Азефа. Энергичное участие в деятельности комиссии приняли два русских эмигранта – издатель и литератор Владимир Бурцев и бывший чиновник Варшавского охранного отделения Михаил Бакай, которые и сыграли значительную роль в разоблачении агента. Они добыли некоторые факты и предоставили их комиссии. Но эти факты, однако, никого не убедили. Никто из членов комиссии не поверил представленным доказательствам – Азефа по-прежнему считали настоящим революционером. Бурцеву, не прекращавшему разоблачительную кампанию, стала грозить серьезная опасность. Его обвинили в том, что он настраивает членов партии друг на друга. Ему предлагали добыть новые доказательства, подтверждавшие бы, безусловно, что Азеф – действительно провокатор. В противном случае ему грозили даже смертью. Тогда он обратился к последнему заслуживающему серьезного доверия источнику, который бы мог подтвердить его обвинения в адрес главы Боевой организации эсеров. Ему удалось войти в сношение с высокопоставленным лицом, которое согласилось представить партии социал-революционеров необходимые доказательства участия Азефа в раскрытии тайных ее планов правительству, то есть службу этого лица в русской политической полиции. Этим высокопоставленным лицом был А. А. Лопухин.

Положение секретного агента было настолько прочно, настолько сильно, что ни рядовые члены партии, ни боевики до самого последнего момента, когда на сцену вступило это лицо, отказывались верить Бурцеву. По имевшимся у нас оперативным данным Бурцев, заподозренный в политическом деле, выехал в Париж. В первые дни пребывания в столице Франции деятельность его не отличалась особым революционным рвением и усердием, но в последнее время он приобрел известный престиж, который повысился с приездом за границу Бакая, бывшего чиновника охранного отделения, перешедшего на сторону революционеров. Как это ни прискорбно, но я вынужден признать, что и в нашем ведомстве встречаются неблагонадежные люди. Они пользуются доверием высших чинов, а затем при удобном случае предают государственные интересы.

Нам известно, что Бакай и Бурцев организовали за границей так называемый «революционный сыск», цель которого препятствовать действиям Департамента полиции, стоящего на страже государственных интересов. Формально Бурцев не состоит в партии эсеров – по убеждениям он социал-революционер. В настоящее время не примыкая ни к одной из революционных партий, этот человек, одержимый идеей борьбы с теми, кого он по недоразумению своему ошибочно называет «провокаторами», пользуется уважением и признанием в радикально настроенной революционной среде за те услуги, которые он ей оказал. Ни Бурцев, ни те, кому он служит, не понимают, что любая революция в России заканчивается кровью. Нынешние революционеры не сделали выводов из событий 1905 года. Вот и все, что я имел сказать высокому Особому присутствию, нисколько не волнуясь и не запинаясь, потому что чувствовал свою внутреннюю правоту.

Прокурор потребовал в своей речи строго наказать обвиняемого. Когда Алексея Александровича спросили, какими мотивами он руководствовался, открывая Бурцеву имя строго засекреченного агента, он ответил, что выполнял гражданский долг каждого порядочного человека не прикрывать своим именем гнуснейшее из преступлений, которое ему было известно. Защитник говорил о том, что правительство поначалу пользовалось услугами Азефа, не зная, что он член ЦК революционной партии, а затем, несмотря на это. И какая огромная опасность для государства, какое попрание морали и начал общественного права, восклицал с пафосом адвокат Пассовер, заключается в подобном совмещении в одном лице сотрудника полиции, долженствующего террор предотвращать и главы революционеров, этот же самый террор плодящего…

Ах, эти интеллигентские рассуждения – мораль, право, нравственность… Никогда не поймут эти «пассоверы» и иже с ними, что государство выше права, что когда диктует необходимость, государство имеет право прибегать к тем методам борьбы с революционерами, которые с легкой руки заблудившихся интеллигентишек, получили в обществе название «провокация». Но либеральный златоуст-адвокат — это одно, а государственный чиновник такого высокого ранга как Лопухин совсем другое. И при всем моем уважении к Алексею Александровичу я не мог принять его стороны в судебном разбирательстве. Я считал и продолжаю считать – заявляю об этом с полной ответственностью – что долг каждого порядочного русского человека служить государству, а не подрывать его устои. Лопухина приговорили к пяти годам каторжных работ. С тяжелым сердцем покидал я зал судебного заседания, мне было жаль моего бывшего начальника…

Азеф

Здесь нечего говорить, Лопухин получил по заслугам. В кельнском ночном экспрессе он подтвердил Бурцеву, что я проходил по его ведомству как один из самых засекреченных тайных агентов. О своем ночном разговоре революционный сыщик немедленно доложил Савинкову. Бедняга Бурцев! Неужели он не мог предположить, какой будет реакция Бориса, моего, хм, боевого товарища. Но неугомонный Владимир Львович потребовал от ЦК созвать третейский суд, чтобы окончательно установить истину. Больше трех месяцев заседали Фигнер, Лопатин, Кропоткин, избранные независимыми судьями. Партию же представляли Савинков, Чернов и Натансон. Я от присутствия на суде уклонился, взял и уехал из Парижа, меня никто и не удерживал. Издалека я удовлетворением наблюдал, как суд надо мною постепенно превращался в суд над Бурцевым. Перелом произошел, когда мой обвинитель выложил на стол свидетельства Лопухина. Тогда решили проверить, не ведет ли бывший директор Департамента полиции двойную игру.

Был объявлен перерыв в заседаниях, в Петербург направили члена ЦК Аргунова, того самого Аргунова, с которым я стоял у истоков зарождения партии. Лопухин и ему предоставил неопровержимые доказательства моей агентурной деятельности. Я терпел крушение, но оставался спокоен, веря в свою звезду. Чтобы спасти себя, необходимо было действовать без промедления. Я прекрасно сознавал, что пощады от моих бывших соратников по партии ждать бессмысленно. Как я узнал, что именно Лопухин являлся виновником моего снизвержения с Олимпа, пусть останется единственной тайной, которую я унесу с собой в могилу. Я стремглав бросился в Петербург и поздним холодным мглистым вечером явился к человеку, в руках которого теперь находилась моя жизнь. Я настоятельно просил его отказаться от своих показаний. Этот утонченный аристократ в буквальном смысле этого слова в ответ выставил меня за дверь…

Что мне оставалось делать? Не теряя ни минуты драгоценного времени – на кону стояла моя жизнь – я остановил конку и бросился к начальнику Петербургского охранного отделения Герасимову. Уж кто-кто, а он не мог не понимать в какое положение могли быть поставлены не только сам Департамент, но и правительство. Но и последовавший затем визит генерала к моему палачу ничего не дал – Лопухин остался непреклонным. Участь моя была решена. Не солоно хлебавши, я вернулся в Париж. Через некоторое время я узнал, что на особом совещании в ЦК была принята резолюция о моей ликвидации. В том, что мне подпишут смертный приговор, я, бывший глава Боевой организации, нисколько не сомневался. Необходимо было уносить ноги пока не поздно и куда угодно, но какая-то мистическая сила продолжала удерживать меня во французской столице…

Савинков, Чернов и боевик Панов явились ко мне на бульвар Распай глубокой ночью. Они учинили мне унизительный допрос. И хотя я ждал подобного визита, в первый момент растерялся перед напрошенными гостями, и им удалось припереть меня к стенке. Они начали с того, что я побывал у Лопухина. Нет, у Лопухина я не был, отбивался я, я был в это время в берлинской «Керчи», вот гостиничные счета… и я положил подлинные счета, полученные у Герасимова, перед своими мучителями. Они молча переглянулись. Ах, если бы я только мог знать, что в гостинице, где у меня всегда был забронирован номер, уже побывал их человек, и в «Керчи» уверенно заявили, что я у них не появлялся в указанный отрезок времени. Все было ясно, но Чернов продолжал настаивать, чтобы я все рассказал о своих отношениях с полицией. Ну, конечно, нашли дурака…

Я сорвался на крик, да как вы, мои бывшие боевые товарищи, могли поверить этому вздору?!! Распаляясь все больше и больше, я все норовил встретиться взглядом с Савинковым, но он старался не смотреть в мою сторону. Панов молчал. Виктор обещал не губить меня, напомнив о Дегаеве, которого после разоблачения отпустили в Америку. Но можно ли стреляного воробья провести на мякине… Я продолжал неподдельно возмущаться и все отрицать, а затем резко заявил, что устал и мне нужно остаться одному, чтобы обдумать ситуацию и принять решение. И случилось чудо – они ушли, дав мне срок до 12 часов следующего дня, заявив, что предложение остается в силе… Честные, чистые, но доверчивые, я бы сказал, чересчур доверчивые люди. Я и по и сей час в 17 году, дописывая свою исповедь в немецкой тюрьме, не могу понять, почему они дали мне уйти от справедливого возмездия, ведь фактически я был безоружный в их руках…

На рассвете я бежал из Парижа. Через несколько дней партия официально вынесла мне смертный приговор и в особой прокламации объявила: Азеф – провокатор! После этого они пошли на примирение с моим разоблачителем, признав, что он оказал партии неоценимую услугу. Хорошо зная своих бывших друзей, я хорошо понимал, что второй раз мне уйти не дадут. Оставалось только одно – умереть! Что я не и преминул сделать. Ефно Азеф скоропостижно скончался…, чтобы воскреснуть в образе господина Неймайера, питавшего страсть к длительным путешествиям. Оный господин немедленно отправился сначала в Германию, затем почтил своим вниманием Италию, Грецию и Египет. До него доходили смутные слухи о выступлении господина Столыпина в государственной думе, в котором грозный премьер России оправдывал деятельность некоего Азефа и резко нападал на бывшего чиновника охранного отделения Бакая.

Добропорядочный и законопослушный господин Неймайер нисколько не связывал себя с этим самым «Азефом», но в глубине души не мог не испытывать чувство благодарности к российскому премьеру. Но признаюсь честно, господин Неймайер, не имеющий никакого отношения к упоминаемому лицу, все же предпочел, чтобы об этом лице как можно скорее позабыли – неужели у многострадальной России нет иных забот, как какой-то мифический Азеф!.. Когда страсти несколько поутихли, я поселился с единственно преданным мне человеком, да, да, с оставшейся верной мне бывшей певичкой из кафэшантана госпожей Н. в Берлине, и, чтобы не утратить вкуса к жизни, стал еженедельно похаживать на биржу, а дома со знакомыми бюргерами гонял чаи из настоящего русского самовара да поигрывал по маленькой в винт, дабы хотя бы легонько пощекотать усмирившиеся нервы. В общем, обыкновенная ничем не примечательная филистерская жизнь в сытой благополучной Германии.

Что меня дернуло вновь обратиться к партии и потребовать возобновить судебное разбирательство – я и сам не пойму. Какой червь точил мою неугомонную душу – неизвестно. Или я хотел очиститься перед историей? Эсеры презрительно отмолчались, на мое обращение откликнулся лишь Бурцев. Бог ты мой, ведь мог же я это предвидеть! Когда мы встретились, я задал своему погубителю всего лишь один вопрос – кому моя деятельность принесла больше пользы: партии или Департаменту полиции? И просил взвесить все «за» и «против». Старую ищейку мой вопрос поставил в тупик – он долго молчал, а я испытывал какое-то сладострастное мазохистское чувство. Ха-ха, в этом поединке победил я, Евно Азеф, и, может быть, только это мне и было надо…

Когда началась мировая война, мы разорились. И вот здесь я совершил самую ужасную ошибку в своей жизни. Мне бы бежать с моей бедной птичкой из Берлина, как когда-то я бежал из Парижа, но мы остались. А в 1915 году германская полиция узнала мою настоящую фамилию. Этого оказалось достаточным для ареста. Мне нанесли жестокий удар да еще с той стороны, с которой я не ожидал. Первое, что я сделал, очутившись за стенами добротной Моабитской тюрьмы, это попросил бумагу и ручку. Просьбу без промедления исполнили. Я немедленно обратился с заявлением к немецким властям, в котором доказывал, что, проживая в Германии с 1910 года как частное лицо, я вел обычную рядовую жизнь гражданина, не вступал ни в какие контакты с русским правительством и потому не могу являться его шпионом, что и стало причиной моего ареста. Я требовал тщательнейшим образом разобраться в моем деле и строго наказать полицейских чиновников, допустивших грубейшую ошибку, стоившую мне свободы. Тюремщик молча с бесстрастным лицом забрал бумагу и сказал, что ответ на мою жалобу придет вовремя в соответствии с инструкцией. Я растянулся на жесткой койке и мгновенно уснул…

Как же я смеялся, когда узнал, что арестовали меня не как агента воюющей стороны, а как опасного анархиста и террориста. Ох, уж эти немцы! Пришлось убеждать полицию, что я не организовывал покушения на чиновников российского правительства, а предотвращал их… Но обо мне вскоре словно забыли. Шли дни, недели, месяцы, а ответа на мои прошения не поступало. Когда же мне сообщили о хлопотах испанского посольства, представляющего интересы российских граждан в Германии, я воспринял это известие равнодушно… я переживал величайшее несчастье, которое может постигнуть невинного человека и которое можно сравнить только с несчастьем Дрейфуса. Мне, однако, разрешили переписку с моей любимой. Я писал ей, что после молитвы бываю обычно благ и радостен и чувствую себя хорошо, сильным духом и окрепшим душою. Страдания только укрепляют меня, потому что в них обретаешь счастье – близость к Богу, ведь в наше тревожное торопливое и смутное время люди обычно забывают то лучшее, что в них заложено. Они не понимают, что только страдания могут принести блаженство, заставляя с лучшей стороны взглянуть на себя и покорно приблизиться к Вечности. Поэтому, писал я, не презирай людей, не ненавидь их, не высмеивай их чрезмерно – жалей этих несчастных и заблудших…

Что напишут обо мне историки и досужие беллетристы – гений зла? Исчадие ада? Или, может быть, дьявол во плоти? Или сведут все к… А, впрочем, не все ли мне равно – суд истории – суд глупцов, не стоит придавать ему большого значения… По ночам ко мне приходила крыса. Я скармливал ей крошки, оставшиеся от ужина, и она скрывалась в своем подполье. И вновь я оставался один, отрезанный от всего живого, заточенный в этом склепе неизвестно насколько времени. В последнее время у меня обострилась болезнь почек, и в одну из тяжелых мрачных ночей я отчетливо понял, что жить мне осталось недолго. И все же, ворочаясь на своей жесткой койке в бесполезных попытках заснуть, один вопрос не давал мне ни минуты покоя: что случилось бы со мною, если бы Бакай не подвернулся Бурцеву…

Геннадий Евграфов

Окончание читайте тут.

[1] С. В. Зубатов – начальник Московского охранного отделения.

[2] Один из самых известных ресторанов С-Петербурга.

[3] Один из знаменитых московских ресторанов.

[4] Н.Ф. Анненский – эсер, публицист, общественный деятель; А.В. Пешехонов – редактор газеты эсеров «Сын Отечества»; А. И. Гуковский – эсер, публицист.