Павел Елохин | Любовь красная и любовь белая

По одноколейной железной дороге, проложенной давным-давно сквозь мещёрские болота от Владимира к Рязани, не раз добирался я с товарищем своим Владимиром Ильичом к нему на дачу. На платформе восемнадцатого километра мы выходим из четырёхвагонного «Тарзана»— так прозвали этот партизанствующий меж топей поезд, к нему ещё подходит словацкое «влачик», — продираемся сквозь небольшой, но густой лесок и выходим к дачному хутору, где обосновался Владимир Ильич.

К чему, казалось бы, тащиться нам в эту глушь, что такого есть в простой избе с двухэтажными нарами и печью, неужто и вправду так надоедает жизнь городского, опутанного всякими условностями и ложью человека, что готов он по мере удаления от городского беспрерывного гула и углубления в простые, ничем не обманывающие пейзажи лесов и болот сбрасывать и сбрасывать с себя слой за слоем условности своего привычного существования, что особенно наглядно происходит в срубленной неподалёку от дома бане.

А хороша банька у Владимира Ильича. Парная с двумя бочками, в одной кипяток, в другой — вода тёплая, три полка, как положено, оконце. А выйдешь из парной — тут тебе и гостиная с широким столом, холодильником и скамьями по обе стороны стола. Если же на дворе зима, то из парилки выбегают голые распаренные люди, проскакивают гостиную насквозь — и прямо в снег, в сугробы двухметровые. Пар от них так и валит. Ухают, скачут, смеются.

В этот раз приехало нас четверо, и сосед по даче Иван Никифорович тоже присоединился к нам.

Напарились, наскакались по сугробам, сели за стол дух перевести, выпить брусничной воды, до которой Владимир Ильич большой охотник, заготавливает её всякое лето чуть ли не бочками. И закусить нам было чем — грибочки маринованные, огурчики-помидорчики, мясцо самопальное копчёное, варёное и жареное, картохи жареной огромная сковородища посреди стола, — а ещё пиво мы привезли, и чего покрепче чутарик — всё было предусмотрено.

Иван Никифорович — мужик статный, видный, даром что пенсионер. Волосы поседели у него только на висках, тело сохранил он жилистое и мощное, словно всю жизнь в порту баржи разгружал. Обычно отмалчивался он, а тут вдруг разговорился, от погоды, что ли.

Вот, говорит, у каждого времени свой аромат всегда бывает. И даже если, положим, не слышишь ты его вот сейчас, в данный момент, пройдёт какое-то время, и вспомнится тебе аромат этого времени прошедшего. И таким иногда притягательным покажется, что будешь ты башкою колотиться о стенку деревянную вот этой самой баньки, жуть как захочешь вернуться туда, во время это, ан нет, поздно, не получится! Быть может, в том и подлость судьбы человеческой, что запах этот, запах прошедшего, начинаешь ты по-настоящему ощущать именно тогда, когда прошло оно бесповоротно, и поздно горевать и тосковать о нём.

Так вот, был я тогда практикантом. Искали мы заброшенные какие-то штольни. Хотя какие там штольни? — земли почти нет под ногами, так и ходит под тобой ходуном, снизу топь бездонная, а поверху лес. Стоишь, бывало: вот кусты, вот осины и берёзы, тропинка меж ними, а попрыгать покрепче — всё под тобой заколышется медленно. Ряма называется.

Одним словом — Мещёра во всей своей красе. Моя бы воля — не остался бы и дня я в тех краях. Однако надо было батрачить, или, как ещё сейчас говорят, ишачить. Сильно зависела моя тогда судьба от практики этой полевой. Во всяком случае, так мне тогда казалось.

И вот представьте: шеф наш, как оглашенный, носится по округе на козлике. Если кто не в курсе из молодых, то я напомню: козлик — это машина такая, простая в эксплуатации, жутко проходимая и неприхотливая.

Он носится по окрестностям и намечает, где нам предстоит копать в следующий раз.

Сложная у него была система расчётов. Достал он где-то на блошином рынке или у бабки какой-то карту-схему-план.

Сам по себе этот план был очень интересным и непонятным. Начальник утверждал, что искомое местоположение время от времени меняется. Наслушавшись его, я уже ничему не удивлялся.

Например, он рассказывал вот что. В сорок первом году, в октябре, когда вовсю шла битва за Москву, гитлеровцы забросили в мещёрские леса крупный десант. Окружить чтоб, значит, столицу. И вот этот десант будто бы весь целиком ушёл в болото, вместе со всем, что забросили туда немцы. Ну, ясно, в то время танки ещё не могли забрасывать, а вот мотоциклы с колясками — сколько угодно. Мобильный же десант, да и немцы ведь такие ребята, что всё предусмотрят, загрузят под самую завязку. Наши прочухали только тогда, когда от десанта уже ничегошеньки не осталось. И похоже на то, что всё это — и техника, и люди — ушло в топь так глубоко, что до сих пор ничего найти никто не может. Да не очень-то и пытается. Попервоначалу-то местные, из тех, кто готов был рисковать, пробовали порыться в этих болотах. Да только куда там! Одни и сами там же остались, а остальные рванули поскорее по домам.

Да, так вот. Я как практикант таскал разные устройства, помогал копать, когда надо было, и вообще — делал всё, что приказывал начальник экспедиции. Работы хватало. Экспедиция была не так чтобы большая, но человек пятнадцать всё-таки набиралось. Понятное дело, женщины тоже.

Тут и свалилась на меня сперва любовь белая, а потом и любовь красная.

Курсом младше училось у нас такое воздушно-розовое создание. И чего она попёрлась в экспедицию эту, даже не знаю. Хотя, кто там кого спрашивал. А приказали в деканате — и все дела. Спорить тогда никому и в голову не приходило. Дисциплинка была — будь здоров! Ты же и комсомолец, и, если постарше, в партию уже вступил, и, чуть что, так начнут тебя песочить всем треугольником — только держись, бывало! Каким треугольником? — а ты разве не учил в школе, что треугольник — самая жёсткая фигура? Вот и обрабатывал он, кого надо, жёстко: партком, профком и местком. И вот, пахали мы в той экспедиции все не за страх, а за совесть.

А надо вам сказать, если кто не в курсе, что, кроме всего прочего, кроме красот неземных и топей непролазных, славится Мещёра ещё и комарами своими. Яростные такие твари, жуткие, ненасытные. Без репеллента там делать вообще нечего, даже сейчас, а тогда-то снадобья эти похуже были, хватало ненадолго, вот и приходилось таскать с собой чуть не пол-литра каждый день этой гадости, и мазаться ею постоянно. Иначе просто не было никакой возможности.

Воздушно-розовое создание, как, в общем-то, и остальные наши женщины, испытывало к запаху репеллента брезгливость и отвращение. И что бы вы думали? Комары переубедили её, хватило им буквально нескольких часов. И запах этот перестал её раздражать, и мазалась она наравне со всеми — а куда было деваться.

Тут и свалилась на меня любовь белая, любовь к этому воздушно-розовому ангелу во плоти, испускающему, как и все остальные, сильнейший запах репеллента. И представьте себе, запах этот, сам по себе довольно специфический и не располагающий к лирическому настроению, стал казаться мне божественным ароматом, нектаром. Вот и сейчас помню его отчётливо — как будто даже пахнуло. Запах того времени для меня это.

Любовь белая, господа хорошие, это любовь нежная, возвышенная и ясное дело что платоническая. Сердце подпрыгивало от радости, когда случалось ей пройти поблизости, а уж если теодолит вместе выпадало тащить — тут уж я возносился на седьмое небо от счастья. Стихи даже складывать принялся сдуру, хоть всегда терпеть их не мог. Не просите, я уж и позабывал их все, а если и вспомнил бы что, так ни за что не заставите повторить сейчас всё это.

Повариха наша, её тоже не буду называть по имени, если говорить высокопарно, привлекала взоры многих наших мужиков. Статная деревенская деваха, всегда готовая и пошутить шершаво, и засмеяться на твою шутку, и огреть непрошенного ухажёра половником по спине, а то и по башке. Я тогда был парень хоть куда, вот и выбрала она меня из всех. И случилась у нас, мужики, с нею любовь красная.

А красная любовь — это бешеные объятия за палаткой, объятия и поцелуи, а там и жаркая телесная близость, как правило, в продуктовой палатке, куда ходить всем было строго-настрого заказано, кроме неё и начальника, а я вот умудрялся пролезть посреди ночи. Сами понимаете, на свежем воздухе, в лесу где-нибудь, невозможно было нам уединиться — комары тут же сожрали бы нас вчистую, даже несмотря на литры вонючего репеллента.

Совсем, помню, обезумел я от этого всего. Чем яростнее протекали встречи в продуктовой палатке, тем чище, светлее и безнадёжнее увязал я в белой любви к воздушно-розовому созданию. А чем отчаяннее я терзался невыносимо прекрасной белой любовью, тем жарче разгоралась любовь бешеная, злая и сладкая — красная. Вот так, на двух разных ногах как бы, и ковылял я вперёд, в неизвестность, по мещёрским топям, колол дрова, таскал оборудование, рыл шурфы, просеивал образцы и поливал, поливал себя репеллентом, с ненавистью вслушиваясь в неумолчное зудение миллиардов кровососущих тварей на свободе, среди вековых деревьев, в кустах и траве справлявших недолгое своё, но очень активное время жизни.

Тем временем поиски наши уводили нас всё глубже в мещёрские топи. Не знаю уж, каким шестым чувством прокладывал наш ведун маршрут, или и впрямь в плане его там чего-то было указано, но только ни один из нас ни разу не тонул, хотя инструктаж мы проходили неукоснительно, один и тот же, ежедневно, с утра, перед работой, в течение двадцати минут, так что через недельку знали наизусть и могли шпарить, как Отче Наш, в любое время дня и ночи…

…Раздался мощный всплеск — это Владимир наш Ильич, поскользнувшись, угодил в бочку с тёплой водой, служившей запасным резервуаром. Прибирался он в парилке, пока мы оттягивались в соседней гостевой комнате за обширным струганным столом, уставленным едой и напитками. Поднялся крик, шум, шутки-прибаутки, все вскочили, вбежали в парилку и принялись вытаскивать хозяина из тёплой, к счастью, бочки, и рассказ был на этом месте прерван. А вскоре хозяин наш Владимир Ильич умер, и я больше не бываю в его баньке, и негде встретиться мне с соседом его Иваном Никифоровичем и спросить, а чем же закончилась эта история с поисками неизвестно чего и с любовью белой и красной.

А если рассудить здраво, так вряд ли они там что-нибудь нашли такое, а то ведь непременно раззвонили бы учёные во все концы света, и все про это бы знали непременно. Ну, правда, если не секретное там что. А любовь? — что любовь; она всегда, как говорится, в наличии. Вот только всякий раз находит в свои сети новую добычу.

Павел Елохин