Павел Кричевский | «Живое и мертвое»

Коротко об авторе

Родился в 1961 г. в г. Ромны, Сумская область, Украина. Образование высшее филологическое. Учился на факультете иностранных языков Сумского государственного пединститута им. А.С. Макаренко, на факультете журналистики Киевского государственного университета им. Т.Г. Шевченко. С 1993 г. живу в России. Руководитель частного учебного центра по изучению иностранных языков “Studio Chekhov”. Почетный работник образования Российской Федерации. Неоднократный победитель престижных международных конкурсов среди преподавателей.

Сфера интересов – поэзия, поэтика, культурология, мифология, история.

Автор трёх книг стихов и переводов: «Бабочкин рай \ Птаху судились крыла», «Новые мифологии» и «Строки и смыслы», а также книги переводов классической и современной украинской поэзии «Эхо\Ехо». Член Национального союза писателей Украины и творческого объединения «Российский союз писателей». Лауреат литературной премии им. В.Полищука (Украина). Стихи, эссе и переводы публиковались в литературно-философском журнале «Топос», в журнале «Северо-Муйские огни», в альманахах РСП (Россия), в альманахах «Склянка часу Zeitglass”, «Крыла» (Украина) и др. Многие стихи переведены на украинский язык.

Живое и мертвое

Версия Каина

Под этим камнем — мой брат.
Он искал у отчаяния дно
и утонул в своём отчаянии,
и слова не спасли его.
Цепляясь за них, он говорил:
«Мать и отец обманули Того,
Кто огнём веры хотел зажечь тьму.
Они веру свою уронили,
искрами страсти засеяли ночи и дни,
и взошли мы — тени их теней».
И продолжал говорить:
«Брат, мы  — горькие слёзы  Обречённого ими
на мрак, что черней преодолённого Им.
Вера погасла  и сжалась и камнем упала к ногам.
Вот камень лежит  –  и мне его не поднять.
Помоги мне, брат, подними этот камень и брось в меня –
коль нет у отчаянья дна,
пусть окропит моя кровь мою веру,
и пусть станет могила плоти —  отчаяния дном.
Жизнь впервые  тобою взошла,
и да умрёт она мною впервые.
Только миг тьма горела,
но моя смерть ещё дышит теплом.
За той гранью, где  меня
родителей страсть  не хранит,
на мне будет лежать камень моей веры
и согреет мою смерть, когда она остынет.
А ты свою вину будешь нести легко,
потому что вина легче веры —
ведь  утешенья полна».

Под этим камнем – мой брат.

Живое и мертвое

«Планета может появиться
даже после смерти своей звезды.
Ее вращение вокруг трупа
не приносит ни счастья ни боли.
В глухой норе времени, все, что у нее есть –
только долг вращения
и долетающий свет чужих звезд.
И это – не более, чем долг
и не менее, чем жизнь».
Она слушала его и с ужасом смотрела в небо
на живое и мертвое,
стараясь понять, откуда он к ней прилетел –
ее ангел.

***

«Пришельцы бродят среди звёздных снов»
(Георг Тракль)

Мне приснилось, как многие одного били.
Он мне шептал: «Помоги, ведь только мы из всех этих проснёмся».
Это было в тёмном грязном вокзале,
из сумрака лица всплывали, в крике тонули:
«Не вмешивайся – у него тёмное прошлое и наш поезд уже ждёт нас».

Через тело избитого переступив,
я выглянул в окно, пытаясь разглядеть поезд.
Перрон дрожал и растекался, белое пятно металось по нему,
словно под перроном жила белая луна, наружу пытаясь вырваться.

Это была граница моего сна,
и я не видел поезда, застывшего в чужом безвременье.
Я шагнул на перрон и проснулся.
Днём я встретил избитого во сне.

Он шёл навстречу мне по узкой длинной безлюдной улице.
Он узнал меня, хоть и смотрел мимо.
Прошел, не оглянулся. Оглянулся я и себя узнал.
Я шел туда, где узкая яви змея вползала в небо,
белое, как луна на дне сна.

К губной гармонике

Касаясь скользких губ, впиваясь в мякоть их,
Ты высосешь в себя мелодии созвучье.
И клавишей твоих пусть будет танец тих,
Как снов чужих в ночи шуршание паучье.

Сны смертны как и мы, и скор их смертный час.
Как бабочки в огонь плывут сквозь деготь ночи,
Так сны влетают в нас и вмиг сгорают в нас,
И кости их шуршат виденьями. А впрочем,

Что хочешь от меня? Пожрать мой мунков крик?
Мой климтов поцелуй? Бери их на съеденье.
Поймешь ли, -ведь как пол без аватара ник,
Но емок, — так и я, без их о сердце тренья,

Гармоника, гармонь, — будь ты погибший сон,
Гармоника, гармонь, — будь яви ты мычанье,
вмиг проскользну сквозь звук, тобой освобожден,
Постигну пустоту, коснувшись дна молчанья…

Меж сном и явью

— Я расскажу вам сон!
— Ты нам расскажешь враки!
— Во сне я был не я,
а новый человек.
потом вошел тот я
и завязалась драка
и он меня убил
и в вечный сон поверг!

-Останови слова! –
в ответ они сказали, —
твой сон – сплошная ложь,
и морок, и туман,
смотри – сверкает явь,
жмет на свои педали,
скачав реальность ту,
где исключен обман!

-Поймите: я – не я!
Я  настоящий – умер!
Я – узурпатор, я –
ненастоящий, — он !
пред вами яви ложь
с обманом сна –
все в сумме,
а я – лежит во сне,
моя  могила – сон.

Таков был разговор.
Слова – больные птицы
страдали немотой
и умерли, не спев.
Реальности     журавль
съел истины синицу
и подавился  и
проснуться не успел.

Стишок о том, почему я люблю котов

Представь – в мире еще сплошная тьма,
человек живет недолго, а долго – кот,
но кот поджигает эту ночь своими двумя
глазами и она начинает тлеть, и вот –

уже горит. И сливаются в свет
желтые огоньки, — в теплых лучей лёт.
Пробираясь в сказку долгих лет,
человек живет их больше. Меньше – кот.

Каждую ночь кот бродит только чтоб
сжечь больше тьмы в топках жарких глаз,
и когда я слышу кошачье топ,
я знаю, что день наступит хотя б ещё один раз,

потому что кот выцарапывает из под краев
тлеющей тьмы искры-мгновения для людей
и ткет плотную ткань и яви, и снов,
в общем — их жизни, отрывая её от своей.

Рождение

Тяни меня Слово, к себе, тех, надо мною, — взгляд широк,
Они будто коротко – воем смысла — даруют мне жизнь,
И, смотрящие как влезаю в их света мешок,
Вмазывают в меня времени слизь,
Тяни меня Слово к себе, я не знаю как сказать, что знаю – ты есть,
Не дай мне задохнуться во всем этом фройде –пройде яви -снов,
Явись, Слово, сквозь стоячую взвесь
Осколков слов.

Тяни, тяни меня, Слово к себе, и не отпускай,
Знаешь, где я был? — Там сумерки текут рекой,
Но все прозрачно, и я видел как взбесившийся Кай
Вырвал занозу из сердца чужою рукой.

Я видел, как Орфей снова — уже тенью – к Эвридике шел
По темной овидиевой тропинке, и Овидий из моих глаз гной-себя давил -,
И слюнявя буквы, вдавливал их в метаморфозы, как обол
Вдавливают в рот покойнику, чтобы не заговорил.
(Вариант: Чтобы Орфей «узнал те места», где в себе любил
некрофила, ведя Эвридику назад, в мифа письменный стол).

Слово, я эти сумерки соберу в кулак,
И наполню тебя ими и снова уйду, —
ведь я плоть, Слово, и таю в себе мрак
как театр в последнем ряду,
как театр в последнем бреду.

Мир – сурок, слоящий свой прошлый день,
На мириады пластинок — луж-дней,
И, чем ближе к «знакомым местам», тем длиннее тень
У этих луж на дне.

Слово, ты — сгусток, вечности оторвавшийся тромб,
Ты не кристально и не хрустально, ты то темнеешь, то таешь,
Ты блуждаешь, чтобы время соскоблить с жизни троп,
А потом улетаешь.

Преодоление клаустрофобии в поэзии

Боязнь закрытого пространства
сродни в поэзии тому
кто в рифмах ищет постоянства
трубы лишь обретая тьму.

Вот я лежу, хожу, рифмую,
а между тем со дна меня
огонь взлетает и  живую
гашу струю того огня

я пеной рифмы. Точно так же
жив в дымоходе трубочист,
покрытый будто рифмой – сажей,
в огонь смертельный смотрит вниз.

Да ты представь  — в трубе узки
и вход и выход, стен —  не тронь
горячих, вниз не пасть – огонь,
и вверх —  не взлезть,  и жизнь – тиски.

Когда излишне человечен
и пишешь рифмами -они
ногами не обнимут плечи,
как дева страстная. Во дни

сомнений, тягостных раздумий
о судьбах родины стихов
я  рифм вулкан с жерлом угрюмым
миную с ужасом. Готов

я пасть в верлибра сон копченый,
на нем писать как на вощеной
доске да хоть и сапогом.

И – чудеса: живой и черный
взлез трубочист — как кот ученый
все ходит по трубе кругом.

Горилла-жизнь

Самсону Георгию

Мой друг живет наоборот
Паровоз пыхтит назад
Рельсы брошены в душную шерсть
Старой гориллы-жизни
Паровоз не делает остановок
Пых пух пых пух пых пух
Старую гориллу кусают блохи
Она закрыла глаза и спит
А может она уже сдохла
Не от страха не от боли не от стыда
А потому что она обезьяна
И не поняла куда она попала
И что вокруг нее
Пых пух пых пух пых пух
Никто никогда никуда не едет
Кусают прыгают кусают прыгают
А мой друг живет наоборот
Паровоз пыхтит назад
Туда где за спиной у гориллы звезды

***

Жизнь  корчится каждой своей мертвой клеткой
когда  ты выжимаешь из нее цветной сок яви —
он течет ручьями.
Вот желтая жижа слов сталкивает  тебя с берега ночи,
вот вишневый морс движения взгляда,
вот спелая иссиня – фиолетовая мякоть
бесконечных рифм часов и минут,
в которой бредешь по щиколотку
по колено, по шею целый  день
пока не достигнешь  другого берега ночи.
На берегу цвет рассеивается
вольными ветрами верлибров-снов.
Серебристые  нити падающих звезд,
хрупкие и тающие, освещают границы жизни –
Единственно живое место,
не запачканное ни цветом, ни его подкладкой  —
светом цели и яви накалом.
Здесь живет отчаянья тихая трель —
восходящий звук .
О него поэты еще не вытерли ноги.
Ты не возьмешь его взглядом.
Не бери его даже слухом.
Не тяни его в себя  —
ведь это граница,
а дальше ты сам.

О времени и о тебе

Случайная плоть, покрывшая себя коростой «я»
в напрасной защите от времени,
возьми пыль каламбура
«время наступает и вытирает об меня ноги»
и брось ему в глаза,
хохочи, смакуя этот каламбур,
пиши его на разные лады,
вгрызайся пером в каждую букву
тысячью злых гномов,
грызи, разрушай слова – времени гнилые зубы –
пока не вырастешь, чтобы вытереть ему глаза
своим молчанием.
И прежде чем время увидит тебя
и оттолкнет, чтобы растоптать,
успей рассмотреть мгновение,
выпорхнувшее из его глаз,
ибо оно есть случайная рифма к тебе,
твое прозрачное отражение,
которое умеет летать.

К языку

Язык мой, не говори мне:
несправедливость.
Это слово опадает листьями мелких щедрот,
великодуший и одолжений
и устилает мой взгляд
ядовито-влажным золотистым покровом.
Язык мой, не говори мне:
обречены –
лопнул времени мыльный пузырь.
Язык мой,
на тебе скопилось столько
лишних слов –
неоперившихся, не научившихся летать,
что рассветы и сумерки
стонут под тяжестью меня
и не могут стать днями и ночами.
Отпусти птенцов, язык, их не жаль,
пусть летят, как умеют.
Язык – ты не хозяин слов,
ты даже не их слуга, –
цветок – не хозяин и
не слуга своих лепестков.
И летят лепестки – прибой ветра
к каменистому берегу взгляда.
Язык , ты – нетерпение, ставшее плотью,
ты – преграда для самого себя,
стань же руслом реки, легко текущей
из несказанного в невысказанное.

***

Пой, соловей, а я тебе скажу —
Мы незаметно подошли к такому
да, мягко выражаясь, рубежу,
Когда слова и песни незнакомы
И разучились видеть. Я брожу
И шорох листьев слушаю. Их тени
Вдруг обретают плоть. Какой еще
Нам нужен звук, кроме того, растенья
Который нам роняют на плечо?..

Но соловей поет во мне, а я
Твержу в нем нечто.
И себя не слыша
Сжимает жизнь в ладошках тишину.
Едва живую. На двоих одну.