ПОЭТАРХ

ПАМЯТИ АНДРЕЯ ВОЗНЕСЕНСКОГО

Дмитрий Бавильский

Именно Андрей Андреевич был главным поэтом для наших родителей, да ведь и для нас тоже. Первой и самой искренней любовью. Андрей Вознесенский прожил долгую, насыщенную и крайне интересную жизнь, достойную голливудского байопика. Ему удавалось многое и удалось главное — стать полномочным представителем поэзии в Советском Союзе, привить любовь к стихам, а через это и к интеллектуальным формам внутренней и внешней жизни тысячам людей.

Долгие годы Андрей Вознесенский был главным советским поэтом. Именно он, а не товарищи его по шестидесятничеству: громкокипящий Евтушенко, патриотичнейший Рождественский или проникновенный Окуджава.

Это была даже не мода, это был культ, распространившийся едва ли не на всю планету и позволявший ему встречаться с президентами и философами, королями и Нобелевскими лауреатами, собирать стадионы и продавать лирические сборники немыслимыми тиражами. Армия спекулянтов наживалась на перепродаже его квадратных томиков с рублеными лесенками внутри.

Прошло какое-то время, и блистательный Андрей Андреевич ушёл со сцены в тень. Затворился в своём Переделкино, точно на острове Эльба.

Одну просьбу поэта — убрать Ленина с денег — эпоха тем не менее выполнила. Убрав таким образом и самого Вознесенского.

Ну или он сам себя убрал, заболев и перестав, как это было раньше, появляться на всяких светских мероприятиях и культурных раутах, почти до полного (само)забвения.
Между тем, пожалуй, это один из немногих поэтов, чей статус или масштаб не нуждается в пересмотре с самых что ни на есть советских времён.
И хотя, разумеется, образ его несколько потускнел, тексты остались всё так же ошеломительно свежи и колючи.

Поскольку Андрей Вознесенский — явление не только поэзии, но и общественной жизни, важно, что поэзия осталась. Тогда как советская жизнь ушла навсегда.

Именно ему позволялось то, за что других гнобили и запрещали, из-за чего стихи его порой воспринимались как окна в другую жизнь.

Человек, спавший в постели Пикассо и обедавший с Хайдеггером, выпивавший с битниками и рисовавший с Раушенбергом, писавший о Гадамере и Шагале («…васильки Шагала — рупь у Савёловского вокзала…»), друживший с лучшими людьми эпохи («Плисецкая — Цветаева балета…») и первым принявшийся рассуждать об «экологии духа» («…есть в Рихтере и Аверинцеве земских врачей черты…»), оказывался покруче газеты: объединительным началом для людей, тянувшихся к интеллектуальной и насыщенной культурными событиями жизни.

В ней важными вехами были многостраничные подборки стихов в журнале «Юность» и в «Литературной газете», которых ждали как глотка свежего воздуха, читательские встречи в зале «Останкино» и ежегодно, регулярно выпускаемые тома.
«Аве, Оза», «Стрела в стене», «Дубовый лист виолончельный», «Антимиры»… Книги Вознесенский выпускал так же регулярно, как Rolling Stones, с колючим звучанием которого чем-то схожа каллиграфия Андрея Андреевича, выпускали виниловые пластинки. Альбомы.
У Вознесенского же не библиография, но именно что дискография, в которой отдельной строкой можно выделить театральные постановки («Антимиры» в Театре на Таганке, «Юнона и Авось» в «Ленкоме»), архитектурные проекты как осуществлённые (памятник российско-грузинской дружбе, поставленный в сотрудничестве с Зурабом Церетели), так и неосуществлённые (утопический «Поэтарх», проект которого в виде поэмы был опубликован всё той же «Юностью»), визуальные стихотворения…

С самого начала Вознесенский выстраивал свою жизнь как концентрированный литературный текст: все помнят начало его прозы «Мне четырнадцать»: «Тебя Пастернак к телефону!…»
Он и стал наследником Пастернака, но не в поэзии, а в жизни — с продолжением и развитием переделкинского мифа: с игрой в небожителя, великого поэта, задающего поведенческие стереотипы для нынешних поэтических снобов.

Дружба с Пастернаком, бодания с Хрущёвым, поэтические стадионы и чтения стихов у памятника Маяковского — это ведь, собственно говоря, практически вся наша оттепель и есть. Не символ исторического процесса, но его сухой остаток, практически наивысшее достижение в области раскрепощённого духа, а не бедного, бледного и униженного быта, озадаченного поисками дефицитных продуктов, в том числе и книг.

Как поэт Вознесенский обобщил наработки предшественников, взяв от каждого течения и каждой великой фигуры (от футуристов и акмеистов и вплоть до обэриутов, Заболоцкого и Слуцкого) всё, что только смог взять.

Отсюда практически бесконечное стилистическое и жанровое разнообразие, учитывающее опыт и классиков, и модернистов, виршеслагателей допушкинской эпохи и актуальных западных интерпретаторов, до поры до времени в СССР неизвестных.
Разумеется, в какой-то мере Вознесенский был толкователем и заместителем всех «запрещённых барабанщиков» от литературы, но популяризатором он был адекватным, искренним и честным. Конгениальным, наконец, не ворующим, но творчески перерабатывающим чужое.

Всё это перемешивалось, создавая новое качество, и накладывалось на современные реалии, что выглядело просто ошеломляюще («Стриптиз», «Женщину бьют», «Настроенья неважнецкого не набрался под Жванецкого…»).

Ну а про особенно эффектные и точные метафоры ААВ, задавшие пути дальнейшего развития русской поэзии на многие десятилетия вперёд, не повторял только ленивый…
Это потом, на излёте перестройки пришёл, зазвучал для всех Бродский, смёл со сцены современников и переставил акценты среди предшественников. Показал, что мыслить и писать можно совсем по-другому, поверх всех барьеров, не учитывая социальных и политических раскладов.

Но до этого именно Андрей Андреевич был главным поэтом для наших родителей, да ведь и для нас тоже. Первой и самой искренней любовью.
Во внутреннем шестидесятническом раскладе Вознесенский был самым стремительным и утончённым: соединял пафосность и многопись Евтушенко, богемную эзотерику Ахмадулиной, общественное звучание Рождественского (между прочим, «В Лонжюмо теперь лесопильня» — замечательные и ничуть не одряхлевшие после смены идеологии стихи) с доступностью Окуджавы (взять хотя бы пугачёвский шлягер, написанный на стихи ААВ, про «Миллион алых роз» и не менее популярный «Барабан был плох, барабанщик — бог…»).

Вознесенский всегда был именно что местом встречи всего и всех — людей, поэтик, текстов, явлений, и за это испытываешь к нему одну лишь благодарность, даже теперь, вечность спустя.
Многое осталось в прошлом, лишь единицы сумели перебраться в будущее, которое, впрочем, уже тоже начало закругляться.
chaskor.ru