ПОЭТИЧЕСКАЯ СТРАНИЦА

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
Наум Сагаловский – известный писатель, один из выдающихся поэтов и прозаиков \»третьей эмиграции\», бывший киевлянин, живёт в районе Чикаго с 1979-го года. Автор нескольких сборников стихов и многочисленных публикаций в русскоязычных изданиях разных стран. Стихи Сагаловского включены в ряд антологий русской поэзии. На этой литературной странице мы с радостью предоставляем любителям поэзии возможность прочесть его новые стихотворения.
Книги Наума Сагаловского можно заказать на сайте Amazon.com (поиск: Books/Naum Sagalovsky).
Семен Каминский, newproza@gmail.com
_________________

Наум САГАЛОВСКИЙ

* * *
Уносятся годы, на ладан дыша,
уже не к веселью стремится душа —
к покою хотя бы,
слова расточаются по мелочам,
и птицы, увы, не поют по ночам,
но квакают жабы.

Но квакают жабы, сойдясь в хоровод,
их крики мой голос уже не прорвёт,
как воды — плотину,
а немощи тело берут на испуг,
и денно и нощно забвенья паук
плетёт паутину.

Плетёт паутину, дремучую сеть,
в которой я буду однажды висеть,
забытый навеки,
и будут под сетью изюм, курага,
малиновый звон, в киселе берега,
молочные реки.

Молочные реки, в них рыба форель,
и солнце сияет, и месяц апрель
приносит прохладу,
и девочка в белом, как ангел с небес,
идёт по бескрайнему полю чудес,
по вешнему саду.

По вешнему саду идёт, не спеша,
и сердце замрёт, и умчится душа
вдогонку за нею,
вдоль вечно-зелёных уснувших аллей,
за детством, за юностью бедной моей,
за жизнью моею.

За жизнью моею, за край тишины,
за солнечный круг, там уже не нужны
прогнозы погоды,
там горе — не горе, беда — не беда,
там дремлют усталые души. Туда
уносятся годы…

СМЕРТЬ ПОЭТА
Умирает бедный Пушкин, тяжко раненный в живот,
он лежит, укрытый пледом, на продавленном диване,
а на Мойке, у подъезда — дети, барышни, крестьяне,
филера, студенты, бляди — трудовой, простой народ.

Между тем, в своей квартире арестован Жорж Дантес,
он уже часов шестнадцать не вылазит из кутузки
и барону Геккерену пишет письма по-французски —
мол, давай, спасай, папаша, раз я в это дело влез.

У барона Геккерена тоже мутно на душе —
знает, сука, что придётся уезжать к себе в Гаагу,
снимут с должности посольской, отберут камзол и шпагу
и зашлют куда подальше второсортным атташе.

А Наталья Николавна от забот едва жива —
в доме денег ни копейки, только брошки да серёжки,
благоверному всё хуже — где б достать ему морошки?
Боже мой, ещё немного — и она уже вдова.

Николай по кличке Первый, Государь всея Руси,
генералу Бенкендорфу говорит, что третий — лишний.
Впрочем, жаль невинных деток, — сжалься, Господи Всевышний,
душу бедного пиита упокой и вознеси.

\»Пал поэт, невольник чести, оклеветанный молвой!\» —
плачет горькими слезами некий гвардии поручик,
молодой певец печали, в тёмном царстве — света лучик,
сам убитый на дуэли, но тогда ещё — живой…

Вот и умер бедный Пушкин. Время знай себе течёт.
Где кому какая слава — не дано нам знать заране.
Но навеки остаются дети, барышни, крестьяне,
филера, студенты, бляди — трудовой, простой народ.

* * *
Яну Торчинскому, посмертно

Как целую флотилию в-сердцах пущу ко дну,
ещё одну фамилию в блокноте зачеркну.
Живёшь с утехой сладкою, что, мол, не мой черёд,
а смерть придёт украдкою и друга отберёт,
дорога жизни скользкая расколется по шву,
и надо ль знать, на сколько я тебя переживу?..
Мы тоже были молоды, противились беде,
когда серпы и молоты держали нас в узде,
но мы руками слабыми ничьих мостов не жгли —
хореями и ямбами спасались, как могли…
Прощай. Дела окончены. Всё тихо, как в раю.
И я тут у обочины немного постою.
В пыли, в дыму и копоти умчались годы вдаль.
О, как мне жаль их, Господи! О Господи, как жаль…

ТРЁХ ЖЕНЩИН ЛЮБИЛ Я КОГДА-ТО
На старости лет, виновато,
скажу я, себе не в укор —
трёх женщин любил я когда-то,
а может, люблю до сих пор…

Был молод и жил по указке,
не знал ни ОВИРа, ни виз,
и в городе Новочеркасске
науку и пряники грыз.
Ах, годы мои боевые,
экзамены, дым папирос,
сортиры мои дворовые
в жестокий крещенский мороз,
советское время сырое,
провинция, пища богов!
На первое — суп, на второе —
котлеты с эпитетом \»гов.\»…
Но что мне превратности быта,
и мерзость, и власть, и жлобьё?
Изольда, Лючия, Лолита
заполнили сердце моё.

Виновник тройного романа,
я молча страдал, а они
со мной говорили с экрана
в те давние хмурые дни.
Те дни пронеслись чередою,
морозы сменял суховей.
Изольда ушла молодою
из жизни своей и моей.
Негаданно, без предисловий
ступила сама за порог —
Господь от несчастных любовей
навряд ли кого уберёг…
И память тревожил в ночи я,
котлы и турбины гоня…
Лолита, Изольда, Лючия
во сне согревали меня.

И снилась мне лиц вереница…
А я уже сдал сопромат
и мог бы по праву жениться,
но не был, конечно, женат —
голодный клиент общепита,
ваятель ночных Галатей…
Что ж, замуж умчалась Лолита,
потом нарожала детей.
И всё пребывало вначале,
и вдаль уходил окоём,
когда в городском кинозале
с Лючией мы были вдвоём.
Послушай, шептал я, ascolta,
останься ещё на часок!..
Лючия, Лолита, Изольда
текли, как сквозь пальцы песок.
Но время потерей чревато —
Лючию увёл матадор…

Трёх женщин любил я когда-то,
а может, люблю до сих пор.
Красивы, умны, знамениты —
на что им пустые слова?
Давно уже нет и Лолиты,
и только Лючия жива.
Меж молотом и наковальней
и я, и вошедшие в стих
три ангела юности дальней,
три призрачных счастья моих…

* * *
…А вечером ветер стучится в окно
и шепчет, что он прилетел издалёка,
что сам он не местный, а с юго-востока,
пора б ему, ветру, улечься давно,
но негде, не спать же ему под кустом!..
И я, сердобольный, усталому другу
дрожащей рукой открываю фрамугу,
и ветер, как пуля, врывается в дом
и мчит, моего не касаясь плеча,
в гостиную, в спальню, потом в кладовую,
с трудом залезает в трубу дымовую
и там затихает, о чём-то ворча…
А ночью в окне серебрится луна,
когда уже медленный дождик прокапал,
она, не спеша, опускается на пол
и дремлет, заботами утомлена.
Как славно, сквозь сон говорю я себе,
что беды сегодня прошли стороною,
душа не пропала, и рядом со мною —
луна на паркете и ветер в трубе…

* * *
…Благодарю тебя,
вечерний свет,
свет нежности,
любви
неутолённой,
прощальных слов,
слезы моей солёной,
упавшей
на холодный
парапет,
полоска
убегающего дня,
вот-вот она
сомкнётся
с горизонтом,
а что за ним —
Бог весть,
наверно, сон там
и тишина,
зовущая меня.
Как я мечтал
об этой тишине,
когда душа
безмолвно
липла
к строчке,
и Муза,
вся дрожа,
в ночной сорочке
свою ладонь
протягивала мне,
а жизнь вокруг
утихнуть не могла —
то гул войны,
то медный гром парада,
пел водопад,
гремела канонада,
и век двадцатый
бил в колокола…
Не уходи,
прошу,
пусть этот бред
мою
седую голову
остудит,
за всё,
что есть,
за всё,
чего не будет,
благодарю тебя,
вечерний свет.

* * *
Уплывают мои корабли,
я зову их — они безответны,
вероятно, попутные ветры
их из жизни моей унесли,
неизвестно, какого числа,
исчезают, маршрут их неведом,
\»Счастье\» скрылось за \»Дружбою\» следом,
вот уже и \»Любовь\» отплыла,
покидают меня, беглецы,
только память о них неизбежна.

И последний корабль \»Надежда\»
отдаёт потихоньку концы…

CHERCHEZ LA FEMME
Ищите Женщину! Она
живёт в душе мечтой хрустальной,
обворожительною тайной
со всех сторон окружена.
Ищите Женщину — затем,
что Ей однажды ночью лунной
предназначаются фортуной
слова заветные \»Je t\’aime\».
Она неведома пока,
не появилась, не проснулась,
и к вам ещё не прикоснулась
Её горячая рука,
но в добрый день и в добрый час
любовь откроет семафоры,
пересекутся ваши взоры,
и вдруг Она узнает вас,
и вспыхнет вольтовой дугой
всё то, что тлело по наитью,
два сердца свяжет крепкой нитью,
до невозможности тугой,
а там… Не каждому дано,
нет ни злодея, ни героя.
Ищите Женщину! Её я
уже нашёл. Давным-давно…

MALINCONIA
…Конец мой будет будничен и прост:
устав от бесконечных траекторий,
я вдруг помру, и местный крематорий
устроит мне мой личный холокост,
и я сгорю на медленном огне,
жизнь, как стихи, закончится на точке,
а пепел в целлофановом кулёчке
моим друзьям напомнит обо мне…

О Господи, откуда эта чушь?
Пришедшая тоскливым воскресеньем,
она дождём навеяна осенним,
предвестником грядущих зимних стуж.
Сижу я, от печали сам не свой,
чего уж, право, плакаться в жилетку?
Перо в руке, листок бумаги в клетку,
и можно жить, пока ещё живой.

А если вдруг сломается перо
и жизнь ударит больно по затылку —
откупорю шампанского бутылку
иль перечту \»Женитьбу Фигаро\»…

* * *
Осенний полдень, призрак чуда,
придёт, леса озолотив,
и вдруг, неведомо откуда,
знакомый вырвется мотив
из лет, ушедших и забытых,
крест-накрест памятью забитых,
когда над нами свет не гас,
наивны были мы и юны,
и руки тёплые фортуны
в любви удерживали нас.
Он зазвучит, и перед взором,
уже разрушенный дотла,
предстанет грустный мир, в котором
когда-то молодость прошла,
душа наполнится тоскою,
слезой непрошенной мужскою
оплачет прошлые года,
и вновь припомнит, одинока,
друзей, покинувших до срока
маршрут, ведущий в никуда…
Не плачь, душа. О чём ты молишь,
на слёзы горькие щедра?
То не конец ещё, всего лишь
недолгой осени пора,
пора прощанья и прощенья,
разлук, и мук, и возвращенья,
но время слёзы укротит,
заблещет новая зарница,
и всё на свете возвратится!

И жаворонок прилетит.