Илья Абель | Послесловие курсивом

Совершенно случайно, действительно, и совсем по другому поводу попались несколько строк – строфа или законченное стихотворение. Прочитал с интересом, потому что были они неспешны, поэтичные по-настоящему, простые, спокойные в своей словесной вязи и душевные. Очевидно было сразу, что написал их истинный поэт, вот и захотелось познакомиться с его сборником, вышедшим в России. Заказал книгу по интернету, с нетерпением ждал, пока ее доставят, поскольку сразу на складе не было, заказывали в издательстве. И она, эта книга, полностью, даже с некоторой лихвой, оправдала мои ожидания. Потому и захотелось о ней рассказать.

Георгий Садхин. Цикорий звезд. Стихотворения. – М.: Водолей, 2009. – что я теперь и делаю, радуясь от того, что удалось познакомиться с интересными стихами того, кто буквально с первого предложения тронул мое сердце.

Это тот редкий случай, когда поэзию, как мелодию, можно узнать с нескольких нот, здесь – с любой прочитанной строки. При внимательном знакомстве с тем, что вошло в сборник «Цикорий звезд», ясно – стихи написаны были в разное время. Они отличаются друг от друга порой ритмом, словесным рядом, раскованностью. При том, что во всех очевидно присутствие автора. Не лирического героя, от имени которого поэт выражает собственные мысли и чувства, а именно автора. С его биографией, с его мировосприятием, с его характером и с его позицией.

Подобное в поэтических сборниках встречается достаточно редко, если не сказать – в единичных случаях. Обычно публикуют правильные стихи, где ясна установка, где есть развитие сюжета, даже мораль, то есть, некий воспитательный посыл читателю. И их можно читать по сотне строк в день, пока не надоест, потому что они – только литература, высказывание в рифму по известным образцам.

Сборник Георгия Садхина показывает неброско, без демонстративности и пафоса, что есть поэзия по сути своей. Не рифмованные рассуждения о жизни, а такие произведения, которые хочется перечитывать, впитывать, как нечто чуть терпкое и, безусловно, необходимое. Стихи Садхина искренни, потому и правдивы, насколько это возможно в поэтических медитациях. Или правдивы настолько, насколько поэзия может быть искренней.

Для него повод к написанию стихотворения – не желание поучать читателя, не попытка уйти от бытового в романтические высоты стиля или смысла, а высказаться – сдержанно, чутко и даже изысканно о том, что вспомнилось, что встретилось, что волнует, что есть жизнь при взгляде на нее конкретного человека.

Несомненно, что проживание в США почти четверть века уже сказывается в книге «Цикорий звезд». Не столько в темах, сколько в образах. Его советское, российское мировосприятие, проясненное русским языком и русской культурой, не поменяло вектора, интонации, ауры вчувствования в реальность.

Его стихи немного печальны, но здесь нет ностальгии. Они по-своему музыкальны даже и, вероятно, на эти тексты можно было бы написать при желании романсы или сюиту, вернее, ораторию – негромкую по выразительным средствам, чтобы быть аутентичной авторской манере письма.

И хлещет меня, словно гривою, конь,
неистовый ветер. Кометой Галлея
летим сквозь сплошной пулеметный огонь
пунктирных делительных линий хайвея.

Огни фонарей, как горохи мимоз,
вдали прокатились по тротуарам,
как будто букетом, взращенным у звезд,
к тебе дотянулось по Квинса бульварам

вечернее небо. Где низ, а где верх?
Оно серебрится, как окна Нью-Йорка,
когда разделенный на всех фейерверк
восторгом объемлет тебя, как ребенка.

Писать о книге Георгия Садхина столь же легко, сколь и непросто. Как всегда бывает, когда речь идет о чем-то штучном, на редкость индивидуальном, где мастерство не имеет смысла, поскольку мастеровитость как бы сама собой разумеется, а тут радует чистота помыслов и откровение описанного автором, та уникальная легкость феноменального бытия, которая при обозначении ее понятна сразу, но почти невыразима, если пытаться передать ее в контексте профессионального творчества.

Пожалуй, самое удивительное тут – вот такое ощущение самодостаточности, присутствие автора, как человека, только записывающего слова, приходящие по наитию из эфемерной дали высшего. Это открытая поэзия, что проявляется как раз в ее раскованности и некоторой классичности, старомодности даже. Почему-то при чтении книги «Цикорий звезд» все время мне вспоминался Державин с его торжественным отношением к стихосложению, видению его, как пророчества, даже богопознания, служения и откровения. Несомненно, что поэзия конца двадцатого века и начала нынешнего (Георгий Садхин – практически мой ровесник, потому могу предположить временные границы написания его стихов) незамысловата, простодушна даже в хорошем смысле слова. Но в перечисленном важнее не приземленность, а именно объемность, всеохватность поэтического мышления, не умение даже, а способность довериться внутреннему чувству, отдать себя в его власть и подчиниться этой необыкновенной силе вдохновения как самовыражения.

Однако, не стоит думать, что сам Георгий Садхин воспринимает собственное творчество в таких возвышенных и патетических терминах. Его радостный, как кажется, и нехлопотный труд – не оценивать, не давать определение написанному, а лишь оставлять строчку за строчкой. Возможно, даже не на мониторе компьютера, а по старому – на белом листе бумаги, чтобы чувствовать соприкосновение ручки с нею, видеть, как буква за буквой идут друг за другом слова и строки, как складывается стихотворение, как отклик на то, что показалось нужным оставить на память.

Но его сборник – не дневник впечатлений в обычном смысле слова. Хотя и дневник все же. Но, повторю, сюда категорически не подходят всякие литературные ярлыки и метки. Именно потому, что перед нами поэзия. И не такой, какой она должна быть, а каковой является в данном конкретном случае.

Здесь нет проблемы бытования в другом языке, потому что внутренняя убежденность в призвании, само это призвание поэтическое, оказалось сильнее препятствий любого рода – житейских, социальных, ментальных.

Поэзия не пробилась сквозь препоны, естественные при эмиграции, а сохранилась, состоялась , несмотря ни на что, как потребность быть самим собой в любых обстоятельствах.

Заметим, что такое происходит достаточно редко, если происходит вообще. Так что, двоякие примеры, доказывающие, как бывает с пишущими в эмиграции, здесь неуместны. Как раз потому, что поэзия Георгия Садхина говорит сама за себя – честно, доброжелательно, значимо и гармонично.

Вот, например, как из образа возникает название сборника:
От досадных ли историй уронил седой скрипач
Свой смычок, когда цикорий звезд клевал
полночный грач.

И далее – по тексту:
Или из высоких кресел, тот, кто песен запросил,
Обреченностью возвысил одиночество ветрил,

Или речь – как огуречной корки горечь поутру,
Иль заглядывает вечность сквозь озонную дыру…

Просто мальчику погоны старый летчик подарил,
Просто бьют крылами кони и несутся без удил.

Просто над гречишным полем полюбил я синеву,
Просто от случайной боли вашим небом проплыву.

Поэзия здесь в хорошем смысле весома, но не тяжеловесна, торжественность ее возникает сама собой и звучит постоянно, достоверно и деликатно, вместе с тем.

Георгий Садхин, исключительно по необходимости, а не из желания показать версификаторское ремесло, показывает красоту созвучий согласных звуков, обаяние сочетаемости их друг с другом. Но ровно настолько, чтобы это не стало выдавать холодную красивость и игру в слова, чего в его стихах нет и не может быть по определению. Например, таким затейливым родом:

Под мостом висячим мы с Вячей скачем,
оглашая речку водяной картечью.
Поскользнулся – встань-ка! – гладкая галька.
Удила долой! Удочка – дугой!
Знал бы водоем, где мы раздаем
червячкам – крючки, бычкам – червячки.
Выдержит ли леска королевского?
Лови – не жалко, Жарко!
Брошками букашки брезжат на рубашке.
Хватит кривляться. Купаться!
Тонет глубина, где закон бревна
по воде волной водит водяной,
выныривая, блеет, местами белеет.
Уплывают плавки. Не стесняйся, Славка.
Не пойман – не вор! Где мой помидор?
Косит глаз оса! Где колбаса?
Слишком не мешкай! Грызть мне орешки.
Это ли труд? Рядом растут.
Ниже бери-ка ртом ежевику.
Висит вдоль дороги, где проходят боги.
В глазах лучей булавки.
Лето в Михайловке.

Это подростковое ребячество, бесшабашное, звонкое, незамысловатое и летнее, ощущение полной свободы и своей силы, смелости – выразилось в таком ярком стихотворении, как воспоминание, воссозданное адекватно и правдиво, как это бывает, когда не надо ничего придумывать специально, а только записать, как было, чтобы стало, как есть теперь по памяти.

Но о том же, о молодости, поэт пишет и в более серьезном ключе, обозначая уже не одну лихость и жажду приключений, а и первую любовь.

Еще златокудрое утро брело сквозь речную осоку
и в кронах деревьев блуждало, отведав вишневого
сока,

за легкою тюлевой складкой фонарь пропадал
кружевной,
и наш «Поцелуй украдкой» писал Фрагонар за
стеной,

и сад над прибрежным откосом дрожал, обрамляя
картину,
и дальним мычанием лоси будили тяжелую глину,

и юность, сошедшая с неба, казалась и неба
бездонней,
и сорванных ягод сережки свисали с лукошка
ладоней.

Можно сказать, что такая поэтичность есть максимальное проявление того, что есть русская поэзия в ее традиционности, когда заметны и школа, и предыстория, и самобытность авторского языка, сочетание индивидуальной манеры письма с представлением о том, что было в поэзии на русском языке до того. И это уже немало, поскольку, повторим, нередко и то, и другое заканчивается иллюстративностью, а тут самобытная и совершенная по форме и содержанию речь.

Как, например, в этом стихотворении, где заметен парафраз отечественной поэзии ХХ века, и дальше, в прошлые столетия:

Бессонница. Гудзон. Тугая кобура
ночного патруля. Фонарь. Аптека.
Чернилам черновик оплакать, что у века
не выдрал из хвоста гусиного пера.
И всюду мрак, все тот же сон докучный.
Пустынный тянется вдоль переулка дом.
В картонный чемодан собрать стихи «до кучи»,
чтоб чокнутый маньяк пырнул меня ножом.
А люди черные (ведь не Москва за нами),
лишь полицейский «бьюик» фарами обдаст
фигуру распростертую, сбегутся муравьями.
«Хорош гусь!» – скажет «коп», когда вспорхнет
Пегас.
Настанет час, – печальный, говорят.
Из кобуры бутылку «Арарата»
достанут и короткими ночами
мне сложат два крыла – гусиных – за плечами.

Здесь и заметная ирония, и печаль о чем-то настоящем, и ощущение перемен мировосприятия в себе и в других, и высокая нота пронзительного откровения, когда литературность прорвется, как лист бумаги, а поэзия сохранит свою неоднозначность в самоосуществлении.

Или тоже с юмором и с ностальгией, но по-другому:

Пусть любят другие,
души в нас не чают.
Пускай в гамаке
под пальмой качают,
и халу пекут,
и приносят халаты,
«…а мы уезжаем до дому, до хаты»,
на бис нам спивають.
И кончится век
в доме,
который построил Джек.

Бесполезно выискивать в стихотворениях Георгия Садхина намеки на его происхождение, поскольку он уважительно говорит и о синагоге, и о христианском храме, как это свойственно поэзии наднациональной, русской по языку и культуре, экуменической в основе своей и надмирной по сути своей. Есть Бог и он един для автора стихов, есть вера и она органична для того, что отдает дань религиозному чувству, как дороге к ней. А все преграды, разделяющие людей, от лукавого, но не о нем пишет Георгий Садхин, а о том, что важнее частного, оставаясь таковым в его личном переживании, становясь поэзией.

Окончен день по Божьей воле,
поток машин перед рекой –
как электронный луч, что в поле
магнитных сил горит дугой.

А мост, как монстр,
представший Меккой,
паучьи члены растопырив,
стоит гигантской водомеркой
на глади Делавера-ривер,

где столб фонарный под дождем
примеривает эполеты
и капли падают кругом,
как будто мелкие монеты.
Или в ином регистре на ту же тему:
Пряный дух колобродит в печи.
Будто угли на противне черном,
раскаленные – хоть закричи,
сыплет бабка пахучие зерна.
И, как славная птица удод,
одноклассник хороший и русый
вторит снова и снова он – русский,
чтобы не оскорбил анекдот.

А в результате возникает у него логичное обобщение о том, что вроде бы не выразимо словами, но дается нам в интуитивном прозрении, как ответ на насущные вопросы.

Судьбы календарь не делил на счастливые числа.
Талмуд не читал и не верил в чужие приметы.
В ответных словах не искал потаенного смысла.
Плывя, не заметил, что вечная песенка спета.

Представ перед черной дырой неземного колодца,
к тщедушной груди прикрепив одиночества камень,
у глади морской воспеваю всходящее солнце,
которое будят дельфины, причесывая плавниками.

Пусть сказанное здесь несколько пессимистично, но вместе с тем – без иллюзий, соединяя в себе американский менталитет с личной ответственностью с меланхоличностью русского мировосприятия.

P.S. Тут ничего не надо доказывать специально, говоря о поэзии Георгия Садхина, родившегося на Украине, жившего в РСФСР, эмигрировавшего чуть больше двадцати лет назад в США. Все настолько очевидно, что надо прочитать книгу с первой до последней строчки неспешно и вдумчиво, вслушаться в музыку вошедших в нее строф, вглядеться в то, о чем поэт написал лаконично и чутко, чтобы еще раз признать, что поэзии не нужно ничего, кроме нее самой, кроме таланта, собственного голоса и наития, которому можно доверять, как самому себе. И даже чуть больше по праву.

Серебристым прощанием зимних небес
опускается снег на серебряный лес
и морозом сквозь солнечный блеск не грозит,
просто волосы нам серебрит.

У распахнутых настежь парадных дверей,
вдоль пустынных и полупрозрачных аллей
в накрахмаленном фартуке ветер
провожает февраль на лафете
изо льда:

ледоход – на реке, на земле – гололед.
Легковесное время скользит и плывет,
отражаясь от белых расколотых плит,
просто волосы нам серебрит.

И в очередной раз покажется, что написанное сразу ясно и узнаваемо в доступности сказанного. Перечитывая, вчитываясь, как и во все остальные стихи сборника Георгия Садхина «Цикорий звезд», понимаем, что они не о том, что бросается в глаза сразу и легко, а о том, что есть контекст стихотворения, как слова о бытии, которое и есть, проще говоря, наша жизнь.

Илья Абель