Пушкин, он и в Африке…

Эссе

Пушкин, он и в Африке – Пушкин… А мы-то кто? Стою, трепетно взирая на памятник «Нашему Всему» на одноимённой площади. И вдруг слышу за спиной гаденький голосок: «Довольно, Пушкин, в шляпу бздеть, пора на голову надеть». Раздался смех. Оборачиваюсь, будто нахамили лично мне. Вижу, стоит и ржёт компания поддавших покорителей столицы. Так, обычные офисные пираньи – пожиратели всех и всего вокруг себя. Удастся сожрать, сожри. Не можешь сожрать, так понадкусывай, чтоб испортить, испохабить. Определение «планктон» – слишком безобидно для них. В прошлом Фанаты Верки Сердючки, ныне орущие под водку: – На лабутенах, нах, и в охренительных штанах…. Они смешали бы с дерьмом и Пушкина, заменив его творчество понятными им жёлтыми вопросами: – Кто с кем и сколько раз?

Смотрим друг на друга, как два враждующих войска. И за кем победа, за кем будущее – неизвестно. Битва в наших умах подобна атомной войне. Мне фингал под глазом поставить смогут, но Пушкин им не по зубам, пока не по зубам.

А сегодня со своей пожилой матушкой ездил в торговый центр покупать ей подарки… бывает же такое, родилась в один день с Поэтом. (Почему ездили выбирать вместе, без сюрпризов? Да потому, что в преклонном возрасте примерять всё надо. Ноги болят, на глазок подарок не купишь. Тут уж не до скопированных с чужой жизни криков «surprise»). Купили, зашли перекусить в недорогое кафе самообслуживания «Му-му», расположенное в том же здании.

Обеденное время, посетителей полно. Мужики, окружённые баррикадой их пивных бутылок, не сдерживая эмоций, гомонят: – Прикинь, иностранец хренов не взял в сборную лучших футболистов!

C тонкими сигаретками в зубах щебечут молодые мамочки, набивая пепельницы окурками со следами помады всех цветов и оттенков: – Короче, мужика нужно держать на поводке и желательно в наморднике, пока грязи какой не нажрался на стороне… Прикинь, мой-то, козлище, возомнил, что от него все бабы тащатся… Звонко рыдают детишки, изнурённые мотаньем по бутикам: – Я хочу домой, хочу домой…

И тут вижу, юноша инвалид подвозит к стеклянным дверям заведения инвалидную коляску, в которой сидит женщина средних лет с ограниченными физическими возможностями.

– И что такого? – cкажете вы. – У нас в стране проживает или выживает более 13 миллионов инвалидов (стат. данные на начало 2009 года). То есть каждый десятый гражданин страны тяжело болен. Их значительно больше, чем татар, белорусов, казахов. Хотя мы нечасто видим «убогих» на улицах городов, слишком трудно и не приспособлено для них общение с относительно здоровыми.

А эта парочка с инвалидной коляской мало того, что покупки в торговом центре сделала, ещё решила поесть и, возможно, «обмыть» эти самые покупки.

Добрались они до входа в кафе и облегчённо вздохнули, забыв, что у нас в общественных местах, двери часто выполняют функцию «не пущать». Этакий своеобразный дресс-код, но не на одежду, а на состояние здоровья – хелф-код. Вы никогда не задумывались каково больному, ослабленному открыть тяжёлые двери в наше метро? Как преодолеть колясочнику несколько идиотских помпезных ступеней в супермаркет? Съехать с тротуара, пересечь за считанные секунды улицу и вскарабкаться на противоположную сторону до того, как нервно засигналят машины? Или какой-нибудь отмороженный водитель заорёт в спину: – Если инвалид, то сиди дома!

Вряд ли надо объяснять людям (людям?), способным запинать немощного при секундной задержке собственного перемещения, что инвалиды имеют такие же права, что, преодолевая невероятные трудности, часть из них внесла и вносит огромный вклад в развитие общества, не соизмеримый с праздностью здорового большинства. Достаточно вспомнить: слепых Гомера, Джозефа Пулитцера, Рэя Чарльза, Стиви Уандера, Вангу; глухих Бетховена, Марли Матрин; в значительной степени обездвиженных Франклина Рузвельта, Кристофера Рива, Стивена Хоукинга; частично лишённых конечностей Сервантеса, адмирала Нельсона, Сару Бернар….

Я несколько увлёкся, вернёмся к нашей бытовой, заурядной зарисовке. В самом деле, что удивительного в том, что два человека собрались перекусить в кафе? Два человека, являющихся инвалидами. И так, они добрались до прозрачной стеклянной двери, через которую видны столики с такими же посетителями, как и они, только здоровыми. Коляска остановилась перед несколькими не преодолимыми ступеньками. Юноша, везший коляску, не растерялся и обратился за помощью к безразличному охраннику.

Вызвали администратора, который томительно долго отсутствовал. Решили поднять коляску на руках и внести в кафе, но женщина держала скованные болезнью руки чуть шире коляски и в одну створку двери не проходила. А вторая створка двери (вы уже догадались) оказалась, как обычно, заперта. Администратор побежал искать ключи. Вернулся, потыкал ключами… нет, не те… снова исчез, опять вернулся… «что ты будешь делать», снова-опять не те.

Мне тяжело было наблюдать лишение людей элементарного права на обед, заметьте, за их же деньги. А кто ещё должен помогать, как не я, «благо» являюсь инвалидом всего лишь второй, а она, судя по всему, первой группы. Встал, пошёл наводить порядок. Рядом со мной появился молодой парень с открытым честным взглядом, диссонирующим с нашим хитрявым временем. Стоим вдвоём размышляем, «как быть»? Бугай-охранник неподвижен, словно атлант, держащий на плечах небесный свод, а администратор носится в поисках очередной связки ключей.

– Давайте, – говорит мне парень, – я возьму женщину на руки и внесу по ступенькам в кафе, а вы берите коляску, она (мы прикинули на глазок) без пассажирки точь-в-точь впишется в открытую створку двери. Сказано, сделано…парень, оказав помощь и не дожидаясь благодарности, пошёл по своим делам. Я ещё посмотрел, как юноша-инвалид, неловко передвигая ноги, покатил коляску к стойке с закусками, и тоже удалился.

Уже позже подумал: – А не дай Бог, больная женщина захочет в туалет (ну ведь бывает же такое)… её ждёт непреодолимое препятствие, один здоровый человек еле помещается в узком туалете кафе.

Могу точно сказать, в толерантной (это слово в нашем языке стало ругательным), «прогнившей» Европе хозяин кафе сам закрыл бы своё заведение, если оно не приспособлено к обслуживанию людей с ограниченными физическими возможностями.

– А какое отношение инвалиды имеют к Пушкину? И тем более он к ним? – спросит читатель, если доберётся до этой части моей заметки. Возможно, только для меня в этот день совпали события: рождение певца свободы и тема униженных и оскорбленных, прошедшая сочащейся раной через отечественную дореволюционную литературу.

Интересно, кем был бы Пушкин со своей одой «Вольность» и со своим «Станционным смотрителем», живи он в наше время? Лузером? Оппозиционером? Дауншифтером? Ждал бы приговора суда или отбывал срок? Пытался утопить голос совести в «беленькой»?

Маяковский прямо признался: «Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше…». Но дальше плыть не позволили. Потом миллионы чистили себя под «Кремлёвским горцем». Позже узнали: пока чистились под ним, он вычистил пол страны. А мы, ныне живущие, мы чистимся под кем? Или чистилища для нас принципиально разные? Кесарю кесарево, а Богу Богово?

И не внушайте друг другу, будто Пушкины не родятся. Гении являются на свет божий в любую эпоху, в каждом поколении и живут среди нас. Но есть одно необходимое условие: надо, чтобы мы его позвали. А мы молчим. Декабристам в XIX веке он был нужен, а воришкам в XXI – нет.

Просматривая свою заметку, решил поставить эксперимент: разложил на столе тома академического собрания сочинений Александра Сергеевича и попросил знакомую взять любой том, открыть любую страницу и прочесть, любой абзац. Жребий выпал на IX том, 62-ю страницу. Начали читать с того места, куда указал её пальчик: «Пётр послал в чужие края… не только дворян, но и купеческих детей… указал он учиться в Голландии каменному мастерству, жжению кирпичей… в Амстердаме, Лондоне, Бресте, Тулоне… астрономии, военной архитектуре… Возвращающихся из чужих краёв молодых людей, сам он экзаменовал. Оказавшим успехи раздавал места… Тех же, которые от лености ничему не выучились, отдавал он в распоряжение своему шуту…, который определял их в конюхи, в истопники, не смотря на их породу».

Ну разве текст не актуально и сегодня? Пётр Великий изо всех сил рубил окно в Европу. Поэт, исповедуя эту политику, пишет во вступлении к поэме (петербургской повести) «Медный всадник»: «Все флаги в гости будут к нам, // И запируем на просторе». – Далее, в том же вступлении: « … корабли // Толпой со всех концов земли // К богатым пристаням стремятся».

Нынешние «Петры» (петрушки?) пытаются закрыть «окно в Европу», распахнув форточку в Азию, с чужой ментальностью. Объясняя политику самоизоляции, угрозой российскому суверенитету со стороны Запада. Хотя реально только Восток, с миллиардами населяющих его людей, способен проглотить и переварить бескрайние российские просторы. Что защищает государственная пропаганда? Суверенитет или Суверена?

Взгляды Поэта не вписываются и не вписывались в реалии страны. Его программный стих «Я памятник себе воздвиг…» (Exegi monumentum) не был напечатан при жизни автора. Только спустя годы после гибели. За то «Что чувства добрые я лирой пробуждал, // Что в мой жестокий век восславил я свободу // И милость к падшим призывал». В ранней редакции: «Что звуки новые для песен я обрЕл, // Что вслед Радищеву восславил я свободу // И милосердие воспел». Гений Пушкина всегда был скрепами внутри народа, но не был скрепами народа с властью (нельзя скрестить ежа с ужом). Цензура, ссылки, – всё это поэт испытал на себе.

В его письмах заметная часть приходится на послания шефу корпуса жандармов, главному начальнику Третьего отделения генералу Бенкендорфу. В них Поэт вынужден постоянно просить защиты от придирок цензуры, разрешения на издание книги, участия в альманахе, получении доступа к архиву (например, о Пугачёвском восстании), речь идёт даже об утверждении отдельных стихов. Темы из года в год повторяются, меняется только обращение Поэта к Александру Христофоровичу. До 1932 года Поэт подписывает их: «Вашего высокопревосходительства покорнейший слуга Александр Пушкин. (Высокопревосходительство – титулование полных генералов и действительных тайных советников). А с 1832 года, в связи с возведением Бенкендорфа в графское Российской Империи достоинство, в той же неизменной подписи, Поэт обращается к нему, как к сиятельству. Бенкендорф – бравый офицер, участнику многих сражений с французами и турками, дослужившийся с низших чинов до генерала от кавалерии, опытный бюрократ и изощрённый царедворец, активный участник расправы над декабристами… Он искренне не понимает мотивации Пушкина и его нравственных исканий. При том, что царь ещё в 1827 году милостиво соизволил быть единственным и непредвзятым цензором Александра Сергеевича, Поэт чувствует попытки, то унизить его, то задушить гений в лживых объятиях. Жизненное кредо Пушкина выражено, пожалуй, в словах «хвалу и клевету приемли равнодушно// И не оспаривай глупца. Но через эту самозащиту прорывается крик души: «…чёрт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!» в письме к жене – Наталье Николаевне от 18.05.1836, за год до гибели. (см. точную сноску №1).

В день рождения Нашего Всего у памятника собираются молодые взъерошенные очкарики, экзальтированные барышни. И это прекрасно! Они будут читать свои и его стихи под одобрительные возгласы сочувствующих, под недобрыми взглядами гопоты, приезжающими на Тверскую в поисках развлекухи…

Вот так для меня каждый год совпадают праздники ещё поноостававшейся здесь интеллигенции и наш личный праздник старомосковской семьи – день рожденья матушки. От памятника Гению мы дойдём до Арбатской площади. Нырнув в Арбатские переулки, найдём «наощупь» изменённый до неузнаваемости особнячок. Здесь она когда-то родилась, здесь прошла часть и моего детства.

Матушка вспомнит, как в войну голодали, как собирали и варили семена липы, называя их гречневой кашей. Представит в лицах семью, ожидающую чёрный воронок, и отца офицера, воевавшего и с немцами на Балтике, и с японцами на Тихом… А потом покорно стоящего с чемоданчиком у двери, под громкий стук в неё молодых румяных парней. Вспомнит наглую рожу дворника, собиравшего дань с семей офицеров, накануне ожидаемого им вступления германской армии в Москву. Вспомнит случайно распахнувшийся шкаф буфетчицы, из которого водопадом вылетели сотни шоколадных конфет… Многое другое, совсем не парадное, сфотографированное глазами 10-летней девочки.

Затем мой сын, её внук отвезёт нас в кафе, где я проглочу традиционный B-52, подожжённый официантом, под тост: – Пусть всё плохое сгорит. И поднимем бокалы красного вина в честь Пушкина: – За надежду на лучшее. А из-за витрины будут доноситься аккорды уличных музыкантов, с утра заплативших полицейскому оброк за занятое на день место: «Ах, Александр Сергеевич, милый, // Ну что же Вы нам ничего не сказали// О том, как дышали, искали, любили, // О том, что в последнюю осень Вы знали». (До боли знакомые слова Юрия Шевчука).

И, конечно, вспомним Булата Шалвовича: «Настоящих людей очень мало.// На планету – совсем ерунда.// А на Россию одна моя мама.// Только что она может одна?» Это наша многострадальная история, дорогой читатель. В неё, как в тайгу, легко вступить, но трудно найти выход.

P.S. Сноску №1 даю подробную, т.к. в инете десятки версий этой фразы А.С. с указанием неверных источников. Александр Сергеевич Пушкин, ПСС в десяти томах, издание четвёртое. Издательство «Наука», Ленинградское отделение. Ленинград 1979 год, т. 10, стр. 453-454.

С уважением, член Союза писателей России Владимир Брисов. Новая редакция от 02.06.16