РЭЙ БРЭДБЕРИ В СССР

В последние три десятилетия существования Советского Союза Рэй Брэдбери (Ray Bradbury) был одним из наиболее известных и читаемых американских писателей в стране

Наверное, только Айзек Азимов (Isaac Asimov), Эрнест Хемингуэй (Ernest Hemingway) и Джером Дэвид Сэлинджер (J. D. Salinger) могли похвастаться тем, что их книги пользуются такой же популярностью у советских граждан. В крупных городах СССР существовали десятки клубов поклонников Рэя Брэдбери. Например, для молодого инженера, считающего себя интеллигентом и информированным человеком, было просто невозможно признаться в том, что он не читал произведений писателя. Если он не мог обсудить в компании друзей или, скажем, сидя в кресле у зубного врача, такие культовые произведения, как «451 градус по Фаренгейту», «Марсианские хроники», «Вино из одуванчиков», «И грянул гром» или «Будет ласковый дождь», это считалось дурным тоном. Широкие круги советских читателей любили Брэдбери «чистой» любовью, так как к ней не примешивались никакие политические мотивы, а ведь мы знаем, что для граждан СССР было характерно, читая иностранных авторов, особенно тех, которые не исповедовали коммунистические взгляды, дотошно выискивать в тексте скрытые антисоветские намеки.

Между тем, любовь, которую испытывала к Брэдбери громадная машина официальной советской пропаганды, безраздельно властвовавшая в издательской отрасли страны, конечно, была не такой уж самоотверженной и бескорыстной. Существовала вполне определенная причина, по которой книги писателя переводились исключительно настоящими мастерами своего дела и печатались миллионными тиражами. В Советском Союзе научная фантастика считалась идеологически насыщенным литературным жанром, чья конечная, основная цель заключалась в том, чтобы нарисовать для читателей картину общества будущего — сплоченного, бесклассового, живущего в полной гармонии и свободного от принуждения со стороны государства — причем предполагалось, что в основе данного общества всеобщего благоденствия лежит именно социалистическая модель развития.

Действуя в полном соответствии с такой идеологической установкой, советские писатели-фантасты создавали произведения, в которых мир будущего представал светлым, счастливым и населенным исключительно мужественными и талантливыми людьми. С другой стороны, те немногие антиутопические романы и рассказы иностранных авторов, которые печатались в стране, рисовали обратную сторону той же самой сказки. Официально считалось, что они предупреждают об угрозах, с которыми может столкнуться человечество, если пойдет по противоположному пути развития, если, по какому-то капризу истории, верх одержит хищное, бездушное и тяготеющее к фашизму капиталистическое общество. В условиях такой идеологической парадигмы Рэю Брэдбери отводилась очень важная роль, роль автора, громче всех предостерегающего нас от возможных ошибок, который представляет собой некий «луч света в темном царстве».

Однако миллионы советских читателей не позволили себя одурачить. Они знали, что Брэдбери, хотя он и является жителем далекой и незнакомой планеты под названием Америка, на самом деле один из них — обыкновенный советский ребенок, который боится темноты и страдает от комплексов. Его пугает тот непознаваемый мир, в котором он живет, и он изо всех сил старается, хотя по большей части безрезультатно, найти способы, позволяющие управлять обстоятельствами. Книги Брэдбери были в основном ориентированы на молодежь и подростков, а Советский Союз представлял собой страну, чьи граждане, независимо от возраста, напоминали детей, остановившихся в своем развитии. Эта задержка в развитии объяснялась уродливо искривленной реальностью того мира, в котором они родились, мира, напоминавшего комнату смеха (где, правда, смеяться особенно не хотелось).

Отсюда неразрывная духовная связь, некое чувство родства. Несмотря на то, что он был известным американским писателем, Брэдбери являлся одним из нас. Его произведения поражали своей почти сверхъестественной искренностью и какой-то детской непосредственностью, способностью к выражению чувств. Автор воспринимал мир на уровне ощущений, он боялся его и скучал по нему, т.е. чувствовал то же самое, что и большинство из нас. Понимание этого стало настоящим открытием, пьянило наш рассудок.

Будучи подростком четырнадцати или пятнадцати лет, я тоже являлся членом клуба поклонников Рэя Брэдбери, где мой круг общения был ограничен одноклассниками и школьниками примерно моего возраста. Мы беседовали о его книгах, о том, что означает быть американцем и не найти своего места в мире, причем эти беседы заходили так далеко, что отдаленное будущее казалось нам более привлекательным и заманчивым, чем многогранная реальность, окружавшая нас. Однажды мы даже приготовили вино из одуванчиков (в то лето эти растения буквально заполонили наш микрорайон, расположенный на западной окраине Ленинграда). Каждый уважающий себя советский подросток знал, как приготовить бражку. Нужно взять пятилитровую бутыль с узким горлышком (они продавались в аптеках), залить туда четыре литра воды и добавить килограмм сахару и палочку дрожжей. Затем на горлышко бутыли надевали обыкновенный презерватив. (Кстати, в Советском Союзе продавались только простые презервативы, свободные от всяких излишеств. Кондом стоил две копейки, его можно было купить в аптеке.

Для советского подростка покупка презерватива являлась одной из самых неприятных процедур, ведь он страшно стеснялся и заливался краской. Дело в том, что продавщица, обычно скучающая за прилавком, наконец находила способ развлечься. Она ехидно ухмылялась и говорила нарочито громким голосом, чтобы ее слышали все окружающие, намеренно повторяя злополучное слово несколько раз. «Презерватив? Ты хочешь купить презерватив? Зина (Катя, Валя), у нас есть презервативы? Тут молодой человек желает приобрести презерватив! Ах, это так пикантно!» Купив эту совершенно необходимую вещь, юный самогонщик протыкал в кондоме крохотное отверстие, надевал его на горлышко и ставил бутыль на десять дней в теплое и темное, желательно потаенное место. Пока шел процесс брожения, презерватив находился в надутом состоянии и стоял строго вертикально, поддерживаемый идущими вверх парами. После завершения процесса он сдувался и свисал, как тряпка. Это указывало на то, что бражка готова к употреблению. Мы внесли небольшие изменения в технологию, добавив ко всем вышеуказанным ингредиентам килограмм лепестков одуванчика. Да, это был по-настоящему торжественный момент! Бутыль мы спрятали в школе, в одном из хозяйственных помещений. Десять дней спустя мы открыли кладовку — сдутый презерватив безвольно свисал с горлышка бутыли. Мы сняли его и разлили мутную, желтоватую и пахучую жидкость по алюминиевым кружкам.

Вкус у этого пойла был просто отвратительный, однако мы осушили кружки до дна, выпив жидкость быстрыми жадными глотками. «За Рэя Брэдбери!» — прозвучал тост. Похоже, что опьянение наступило еще в процессе питья. Мы сидели впятером в темной кладовой. Один из мальчишек достал из кармана коробок спичек, зажег одну из них и поднес пламя к запястью. «451 градус по Фаренгейту! — торжественно произнес он, икая, — я — этот, как его… Муций Сцевола. Я смогу выдержать. Ах, черт, больно! Ну да, это ведь температура горения бумаги». Никто из нас не знал, какая зависимость существует между шкалой Фаренгейта и шкалой Цельсия, однако «451 градус» звучало внушительно.

«Но ведь бумага горит в любом пламени, разве не так? — пробормотал один из нас, заваливаясь набок, — огонь это огонь, не так ли? Либо это огонь, либо нет».

Помню, что я, борясь с головокружением и подступившим чувством тошноты, авторитетно сказал: «Нет, парень, нет. Есть разные виды огня. Некоторые из них жарче, чем другие. Эти виды не созданы равными».

Затем мы все, что называется, вырубились — вино из одуванчиков, напиток из детских воспоминаний Рэя Брэдбери, одержало над нами верх.

Михаил ЙОССЕЛЬ (Mikhail Iossel)
\»The New Yorker\»