Сергей Жуковский | Адвокатесса

На первое в своей жизни судебное заседание двадцатипятилетняя адвокатесса Элеонора Артемьевна Вяземская вплыла чудесным, дымчатым призраком: в белом газовом платье до пят, бежевой широкополой шляпе – с радужным павлиньим пером, бордовых лайковых перчатках. И – босиком.

Судья, пожилой, кряжистый, с блестящим бисером пота на круглой, почти лысой голове, посмотрел на длинные загорелые, с беспокойными сухожилиями и ярко-алыми налакированными ногтями женские ступни и с изумлённым восторгом почувствовал почти забытое напряжение в гульфике серых, идеально отутюженных брюк. Утёр клетчатым платком лысину. Исподволь глянул на остолбеневшего представителя обвинения. И, оглушительно побагровев, уткнулся в первый лист уголовного дела. В итоге, неважно выбритому, тихому воришке, умыкнувшему в одну из ночек с плохо охраняемой стройки десять дорогущих финских унитазов и семь биде, впаяли всего три с половиной года. Условно.

На второе заседание Элеонора Артемьевна заявилась, полыхая огненными кружевными гипюровыми маками. В бледно-медовых янтарных бусах – до середины полной груди. Таких же, но уже более тёмного, глубокого колера янтарных браслетах – на узких смуглых запястьях. В позолоченных серебряных монисто, тихо звенящих на точёных щиколотках. И снова – босиком. Правда, на этот раз лаковый цвет ногтей пальцев ног был бордовым. Всё судебное заседание – с показаниями свидетелей, потерпевшего, прениями сторон и прочими милыми сутяжными корпускулами рассмотрения дела по существу – заняло ровно один час двадцать четыре минуты. Три увесистых состряпанных следствием тома очень были обижены. Потому что почти не открывались. Так забытыми и пролежали полтора часа на зелёном сукне широкого судейского стола. И полненькому, сопящему заложенными ноздрями подсудимому стало плохо. С сердцем. Нет, приговор состоялся. И даже был вынесен. По всей строгости закона. Но. Оказался оправдательным. С немедленным освобождением из-под стражи. Прямо – в зале судебного заседания. Под звенящую тишину всех участников процесса. Такую восторженно-зловещую тишину, что все услышали урчащее бормотание перистальтики в животе Элеоноры. Да. С утра натрескалась обжаренных тыквенных семечек. С кофе. Вот кишочки и заиграли Генделя.

На пятнадцатом заседании вообще случился кошмар. Уж больно некстати Вяземская вспомнила интимные подробности своей жаркой позавчерашней семейной ночки. Прямо – посреди своей речи. Да, к тому времени Элеонора Артемьевна уже была замужем. Но – гражданским браком. И – за учительницей. По классу фортепиано. Местной музыкальной школы. Прелестной учительницей. Несмотря на свой сороковник. Свежей, рыженькой, смешливой. С узкими, но очень яркими губами. И – тремя родинками на личике: над переносицей, у правого крылышка аккуратного маленького носика и на скуле. Короче, едва наша замечательная адвокатесса вспомнила, как… Впрочем, детали опустим. Достаточно сказать, что тёмно-розовые сосочки её полных грудок потеряли всякий стыд. Прямо – посередине речи своей хозяйки. Перед осоловевшими маслянистыми очами судьи. А бюстгальтеров Элеонора не терпела. Равно как – и прочего нижнего белья. И то. Где-нибудь в Конституции, иных законах и прочих подзаконных нормативных актах указано, что участники уголовного или гражданского процессов обязаны носить на работе трусики и лифчик?

Нет, конечно, пару раз на Вяземскую пытались наехать. Причём – свои же. Но по тайному науськиванию прокурора города. Дамы, кстати. Женщины, то есть. Но, по правде говоря, – стареющей, злобной, сухопарой, плоской мегеры. С искусственными зубами. Дважды разведённой. С хроническим гастритом. И – с такой же стареющей, злобной, сухопарой таксой. Но в кабинет председателя городской коллегии адвокатов Элеонора Артемьевна пришла в платье из креп-жоржета. Бледно-розовом. Снова – почти до щиколоток. С полураскрытым бутоном пунцовой живой розочки, коротким зелёным стебельком приколотой золотой булавкой к ткани платья. Чуть выше левой груди. В фиолетовой, с загнутыми широкими полями шляпе. С огромным дымчатым опалом в золотой оправе – на длинном среднем пальце левой руки. И, конечно, – босиком. Хотя был лютый метельный февраль. Но фиолетовый лак на ногтях пальцев ног даже не потрескался. Председатель городской коллегии адвокатов так ничего и не смог сказать. Потому что его липкий язык вдруг стремительно высох и намертво пристал к нёбу. Когда всё-таки невероятным усилием мышц лица и жуткими гримасами был отлеплен от нёба, одеревенел, подлец. И, кроме мучительного мычания, ничего не смог издать. А в другой раз Элеонору попытались напрячь через министерство образования. Просто взяли и выгнали из музыкальной школы её гражданскую супругу. Якобы – по тайному навету группы ретивых родительниц фортепианных чад. Мол, берёт училка. Не борзыми щенками, конечно. И – не виллами в Майями. Гнусными американскими рубликами. За Чайковского – двадцатку. Шуберт влетал уже в полтинник. Дебюсси оценивался в сотню «зелёных». Проклятый Гершвин – в две. Но на самом пике преподавательской алчности был, конечно, Вольфганг Амадей Моцарт. Целых триста американских рублей. Копеечка – в копеечку. Потому что страшное слово «лесбиянка» никто из администрации ни музыкальной школы, ни комитета по образованию горисполкома, ни самого профильного министерства так и не осмелился произнести. Тем более – написать. Позора несмываемого на весь мир никто не желал. А свирепых алчных взяточниц – пруд пруди. Одной – больше. Одной – меньше. Но едва Вяземская, прошлёпав босыми ступнями по светло-рыжим паркетинкам коридора министерства образования, вошла в приёмную и, ни слова не говоря онемевшей секретутке, распахнула двойные, оббитые коричневым кожзамом двери, справедливость была восстановлена. Хотя Элеонора, сидя в кресле, на разбеге говорила ещё минут пятнадцать: сыпала статьями из КзоТа, гражданского, уголовного, гражданско-процессуального и уголовно-процессуального кодексов. В такт своему юридическому красноречию помахивая голенькой правой ступнёй. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. На сей раз лак на ногтях пальцев ног был цвета спелой зари. Соответственно, и большая, круглая голова министра образования республики подмахивала в такт неизменно загорелой ступне Вяземской: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. «Так вы согласны со мной, дорогой Владимир Сергеевич? – плотоядно улыбнулась Элеонора Артемьевна. – Согласны, что приказ об увольнении Лазаревой Надежды Дмитриевны является незаконным?» Министр снова кивнул. И в тот же день правда чудесным образом восторжествовала.

Ах, да. Одно дело в своей жизни Вяземская всё-таки проиграла. По глупости. Сама себе делала педикюр. И щипчиками случайно отхватила кусочек мизинчика правой ножки. Пришлось залить ранку зелёнкой и залепить пластырем. Да, телесного цвета. Почти не заметным. Но что-то внутри Элеоноры пошло вкривь да вкось. И аметистовый кулон съезжал с высокой груди чёрти куда. И бежевое, с кофейными лилиями, шёлковое платье топорщилось на бёдрах. И даже на тщательно выбритые голени ног нападали целые полчища малюсеньких колких мурашек. В сухом остатке, борцу, почти квадратному, с ёжиком – на голове и чудовищно волосатыми руками, впаяли пятерик. Ровно – столько, сколько и запрашивало обвинение. Да, виноват. Да, уложил в реанимацию нечаянного любовничка своей жены. Да, с жутким грохотом перевернул вверх колёсиками его новёхонькую «тойоту». Да, обомлевшая от такого беспардонства японка вдруг вспыхнула чадящим пламенем и выгорела дотла. Никто ж и не отрицает. Но всё равно – обидно. Хорошего человека – на шконку. На целую пятилетку. Подавать кассацию греко-римлянин наотрез отказался. Впрочем, уже через три года его в шею выгнали на волю. По амнистии.

А потом случилось… Словом, когда спохватились, было уже поздно. Метастазы из поражённой груди пошли дальше, вглубь, зловеще проникли в лёгкие, подобрались к сердцу. Резать грудь Вяземская не дала. Просто купила бутылку «Мартеля» и всю ночь просидела в мерцающем золотистыми осенними клёнами сквере. А на другой день исчезла. Вообще. Без следа. Со всеми нарядами, шляпками, парфюмерией, кулончиками и бусами. Пропала даже её зубная щётка из ванной. Искали Элеонору года два. По всей стране. Потом бросили. И Вяземская тут же появилась. Да, в том же городе, где и прожила всю жизнь. Появилась сразу в нескольких местах. Одновременно. На мосту через замёрзшую речку. В то же время её видели сотни людей на главной площади города, у громадной наряженной новогодней ёлки. И – гуляющую по аллеям убелённого сонного вечернего сквера, под округлыми матовыми ярко-жёлтыми фонарями. Неизменно – босую. Всегда – в одном и том же. В белом газовом платье до пят, бежевой широкополой шляпе – с радужным павлиньим пером, бордовых лайковых перчатках. Очевидно, наряды там менять нельзя. Категорически.

Что ж.

Будем знать…

Сергей Жуковский