Соломон Воложин | О лермонтовском плохом одном стихотворении

Я б не посмел, что-то у Лермонтова назвать плохим, если б не авторитет Вейдле. Этот автор ввёл понятие звукосмысла и сумел меня убедить, что это не ерунда, хоть и обладает это короткодействием, так сказать. То есть не имеет – прямого, во всяком случае – отношения к художественному смыслу целого произведения. Попутно Вейдле вводит отличие значения от смысла. Значение – то, что от языка. Сухое. Словарное. Грамматическое. А смысл – добавочное к значению. Едва ли не каждый раз оригинальное. Потому «едва ли», что, например, в европейских языках звуки «у» и «и» имеют этот добавочный смысл. У «у» – что-то угрюмое, угрожающее, грустное и т.п. У «и» – нечто противоположное.

Вейдле прицепился, что у Лермонтова не чувствуется этой смысловой добавки в слове «Грузия».

Не плачь, не плачь, мое дитя,
Не стоит он безумной муки.
Верь, он ласкал тебя шутя,
Верь, он любил тебя от скуки!
И мало ль в Грузии у нас
Прекрасных юношей найдется?
Быстрей огонь их черных глаз,
И черный ус их лучше вьется!

Из дальней, чуждой стороны
Он к нам заброшен был судьбою;
Он ищет славы и войны,
И что ж он мог найти с тобою?
Тебя он золотом дарил,
Клялся, что вечно не изменит,
Он ласки дорого ценил –
Но слез твоих он не оценит!
1841

Мне пришлось сдаться, когда Вейдле показал, что вопросительность предложения («И мало ль» сразу ж заявляет о вопросительности) настолько довлеет, что ничто добавочное не может зазвучать.

А вопросительность (и также восклицательность, кавычки и скобки) есть то интонирование, которое принадлежит языку (тому, что связано со значением, а не смыслом, который добавочен). То есть простая вопросительность суха. То есть, не поэтична. И в произведении Лермонтова 5 вопросительных и восклицательных предложения, занимающих чуть не все строки стихотворения.

И как-то веришь Вейдле, что даже если усиленно проукать все «у» 1-й строфы (их целых 10 вместе с «ю»), то ничего к значению слов не добавится.

А есть у Лермонтова давно известный мне художественный изъян (который никем изъяном не считается, но, я думаю, зря) – стихотворная публицистика. Я её не считаю даже и произведением искусства. За полную осознанность. По-моему художественно только то, что рождено от подсознательного идеала. Ничего такого нет в его «Смерть поэта». Не хочется это стихотворение относить даже к произведениям прикладного искусства (призванным усиливать знаемые переживания, тут – гнева на светское окружение Пушкина). Томашевский (боюсь, что подспудно, из уважения к имени, назвал стиль этого стихотворения ораторским), и все за ним то повторяют одобрительно. А я не могу – утрировано принципиален.

Так вот я читаю:

«…все социально-политические стихотворения зрелых лет, построенные на основе другой интонации — ораторской, написаны по схеме ямба, наиболее употребительного в нашей поэзии размера: «Смерть поэта» (1837), «Журналист, читатель и писатель» (1840), «Прощай, немытая Россия» (1841) — 4-стопный ямб» (http://www.lermontov.info/kritika/shuvalov2.shtml).

Но то же самое в «Не плачь, не плачь, мое дитя…».

Это наблюдение стыкуется с таким вот соображением. – Ведь написана как бы речь Максим Максимыча к покинутой Печориным Бэле. То есть нечто совершенно для Лермонтова не новое. Нравоучительное. То есть с оторванными корнями подсознательного, хоть нравственность и имеет подсознательное.

Ораторское – учительное… Тут – нравоучительное… Или «быстротой и стремительностью звукового течения» (Там же) этот ритм не подходит даже и нравоучению? То есть – полная художественная несостоятельность.

А если поэт нацелен не на поэтическое, а на «идейно-тематическое содержание» (Там же), то ясно, почему «Лермонтов прибегал… в лирике второго периода к более сложным формам, объединяющим сравнительно большое количество строк — от шести до двенадцати» (Там же). Здесь – 8, два четверостишия в строфе. Ему извивы мысли «Максим Максимыча» важны: разоблачение коварного, предложение замены, обнажение истинного побуждения вруна и его низости. А от заведомой известности всего этого автору получается впечатление, что говорящий не сочувствует даже, а делает вид. Болтает, чтоб не молчать.

Откуда ж взяться чему-то большему, чем значения слов?

Есть два косвенных возражения моему выводу.

1.

«…те, которые любят в поэзии одно совершенное, без отношения к личности поэта, вправе счесть ее за маленькую тетрадку. Однако ж эта маленькая тетрадка драгоценнее многих толстых книг: в ней они найдут пьесы: «Сон», «Тамара», «Утес», «Выхожу один я на дорогу», «Морская царевна», «Из-под таинственной холодной полумаски», «Дубовый листок оторвался от ветки родимой», «Нет, не тебя так пылко я люблю», «Не плачь, не плачь, мое дитя», «Пророк», «Свидание», – одиннадцать пьес, все высокого, хотя и не равного достоинства, потому что «Тамара», «Выхожу один я на дорогу» и «Пророк», даже и между сочинениями Лермонтова, принадлежат к блестящим исключениям… Что касается до остальных десяти пьес (из них одна – целая поэма), которых мы не поименовываем, большая часть их ознаменована то проблесками таланта Лермонтова, то отпечатком его личности, и в этом отношении все они чрезвычайно любопытны» (Белинский. Стихотворения М.Лермонтова. http://www.lermontov.info/kritika/stihi3.shtml).

2.

«Широкому распространению стихотворений Лермонтова способствовала и их постоянная публикация. Наряду с большим количеством изданий сочинений Лермонтова, начиная с 1840 года его стихотворения включались в песенники. Эту популярность Лермонтова в дореволюционных лубочных изданиях подтверждает и A. Якуб. В своей работе о песенниках она перечислила девятнадцать стихотворений поэта, особенно популярных в народе: «Выхожу один я на дорогу», «Тамара», «В минуту жизни трудную», «В полдневный жар», «Много красавиц в аулах у нас», «Горные вершины», «На севере диком», «И скучно и грустно», «Русалка», «Ангел», «Нищий», «Не плачь, не плачь, мое дитя», «Завещание», «Утес», «Бородино» и другие известные стихотворения. И это несмотря на то, что в лубочных листах стихотворения Лермонтова печатались довольно ограниченно, так как почти все они были бессюжетными и иллюстрировать их было очень трудно. Обычно лубочные картинки сопровождали только «Тамару» и «Песню про купца Калашникова»» (Новикова Анна Михайловна. Русская поэзия XVIII – первой половины XIX в. и народная песня: Учеб. Пособие по спецкурсу для студентов пед. ин-тов. http://a-pesni.org/popular20/novikova9.htm).

Могу отбиться только, что возражения косвенные.

И сослаться на Вейдле:

«…этого в предпоследний год жизни написанного нарочито–сухого, анти–лирического лермонтовского стихотворения… Все поэтизмы здесь – готовые, вроде заезженной уже и тогда «безумной муки», или «прекрасных юношей», или огня их черных глаз, или черноты их «уса». По своему окончательному смыслу, в данном стихотворении, это и не поэтизмы вовсе, а скорее прозаизмы. В соответствии с этим, тут и стих, во всех восьми – и во всех шестнадцати – строчках, чисто «говорной», так что и никакого желания он в нас не вселяет мелодичность или напевность «Грузии» приписать, услышать ее в этом слове, которое здесь, в отношении звука, легко было бы заменить другим словом, «Греции», например. Тем более что «нормальная» («совсем, как в прозе») вопросительная интонация две строчки охватывающего предложения делает всякую другую, внутри того же предложения, ненужной и с нею несовместимой. Конечно, при желании – но ведь, в сущности, озорном – можно прочесть «И мало ль в Гру-зи-и у нас / Прекрасных ю-ношей найдется». Только при таком озорстве повтор основной гласной (у = ю) и покажется – именно покажется, фокусно покажется – действенным. С тем же успехом возможно, банальность с учета сняв, пропеть о «безумной муке», да и продудить все “у”, в этих стихах, включая те, благодаря которым «черный ус» начнет, чего доброго, лучше завиваться. Всё это будет, однако, чистым произволом чтеца и насилием над этими совсем другой породы стихами» (https://profilib.com/chtenie/103548/v-veydle-embriologiya-poezii-53.php).