Аркадий Маргулис, Виталий Каплан | Свет в конце тоннеля

Где-то поблизости надсадно заголосила сирена, втискивая звуки в настырный минор.

Солнечные лучи, свитые в многоцветные косы, незваными скитальцами вторгались в окно эркера, безбрежной панорамой озирающего бульвар Варвашени, где, словно солдаты на параде Победы, выстроились двумя безупречными рядами пирамидальные тополя. Косы хлестали по давным-давно выцветшим обоям (рисунок, как ни пытайся – не угадать), взбивая на них замысловатые, изнуряющие глаз, пирографические узоры.

Что-то разладилось с утра. Не вовремя зарождающийся день замышлял злокозненные гостинцы, начинённые обрезками намерений вперемешку с осколками надежд. Пришлось покидать тёплый уют постели, кланяться звезде в пояс:

— Благодарствую, матушка-светынь, что вернула мне душу.

Поперхнувшись, смолкла сирена, и заодно ударился оземь топот, будто свора чертей, минуя лифт, помчалась вгору. Выглядываю в подъезд – никого. Не привыкать. Всякое бывало. Странная штука память. Знавала я пару-тройку хмырьков с проблемами. Один не помнил, что делал вчера, другой не представлял, чем займётся завтра, третий пытался вразумить обоих.

Завтракать пришлось под бессвязную лабуду телеприёмника. Он всё реже вещал на русском. Увы! Даже если до посинения следить за мельтешением на экране, вряд ли удастся постичь суть. Что ж, пусть себе – под неясный сорочий стрёкот выуживаю и располагаю на кухонном мраморе продукты: масло, сваренные вкрутую яйца, брынзу, плавленые сырки, сельдь и овощи. Острым ножом отделяю невесомые ломтики хлеба, вырезаю из них затейливые фигурки (солдатики – называла их мама) и обжариваю до румяной корочки. Интересно, кто изобрёл бутерброды? Одни говорят, что кулинарные недоумки, другие, напротив, винят евреев, утверждая, что первый в истории сэндвич состоял из хрена и салатного листа, заключённых между коржами мацы. Сооружение заменяло древним иудеям пасхальную жертву. Признаться, меня больше устраивает второй вариант.

Невесёлые наступили времена. Разобщённость, растерянность… Слежка… Кого-то ищут… Топот всё ближе и отчётливей… Давно не работает лифт… Лестничные марши, один за другим, не переводя дыхание… Или это сквозняк в парадном распахнул двери настежь… Выключаю телевизор – скучно, ни одного знакомого слова. Кромешная компьютерная анимация, настырное слайд-шоу на тему Завета. Не Старого и не Нового – незнакомого. Кто мог так настроить антенну? Решаю вернуться в спальню – не тут-то было, вместо двери каменная кладка. Свежая, как срез крутого яйца на завтрак. Вконец расстроившись, колупаю стену ногтем – не поскупились на кирпич пиковой прочности. Наверняка, силикатный, М200. Как вам это? Такую пургу помню, а кто взбаламутил телеметрию – извините-подвиньтесь! Тогда обратно. Куда деваться… Батюшки-светы – и здесь тоже… Из-за стены, сменившей кухонную дверь, голоса! Ничего не понимаю, могу поклясться на нашем или даже на их Завете, что, выходя, выключила телевизор. Кто они – те, за неприступной кладкой? Расходились… Кричат, жалуются, боятся, что могут меня потерять! Бездарно потоптавшись в коридоре, выбираю избавительный вариант. Пусть потешатся – если уж торчать замурованной в собственных апартаментах, то лучше сидя, беседуя с белым другом. На самом деле оказалось иначе – перекрыть туалетную комнату, видно, кирпича не хватило или раствора. Всё ушло на пандус, под крутым углом ниспадающий к железнодорожной станции. Спуск начинался как раз на том месте, где возвышался вожделенный унитаз. Оставалось пожелать себе попутного ветра! Литые колёса папиной коляски застучали по ребристому настилу. На отчаянном вираже между этажами чуть не сорвалась вниз. Лишь в последний миг, обуздав опостылевший тремор – беспросыпное дрожание кисти, смогла удержать равновесие.

Поезд у безлюдной платформы ждал отправления. Суетливая, как брачующийся удод, проводница в венце из бессмертника, замахав руками на мою коляску, шмыгнула в вагон. Оттуда посыпались возгласы – скорее птичий щебет, чем человеческие голоса. Может быть, её телевизор работал в унисон с моим. Из вагона тотчас вынырнули служители, два лиловых близнеца в одинаковой униформе – однобортных сюртуках, зашпиленных воронёными пуговицами-печатями, с нагрудными карманами из-под клапанов; брюках-галифе, лакированных сапогах и фуражке с кантом, чёрным околышем и кокардой – двуликим Агни. Они долго уступали друг другу дорогу, пока проводница, угоревшая от вежливой возни, не вытурила их на перрон. Благодушно препираясь, служивые, будто освобождая черепаху от панциря, выпростали меня из коляски и на руках внесли в вагон.

Состав, словно дождавшись мгновения, когда моя скромная особа, оказавшись внутри, стала обладательницей счастливейшего приобретения, издал ликующий гудок и бряцнул колёсными парами. Лиловые носильщики на перроне торжественно взяли под козырёк, и, церемониально развернувшись, двинулись прочь.

Скорость стремительно нарастала. Я боялась упасть. Всё старалась сделать первый шаг. Грохот лязгающего металла и студёный мрак в тамбуре подталкивали к действию, а свет и теплынь вагона умоляли начать – и я в конце-концов решилась. Ноги подкашивались, скрипели в коленях; дрожали руки, хватая воздух в поисках опоры. Но – как поверить в чудо – пошла! В вагоне оказалось тепло и многолюдно. Странная штука память. Маскарад, ей Богу, маскарад. Народ словно на карнавальное шествие вырядился. Маски, стереотипы, шаблоны, слепоки, матрицы по одну сторону; личины, накладки, святочные рожицы, по другую. Люди оглядывались, радостно обсуждали появление нового пассажира. Слышалась их речь, точь-в-точь, как из телевизора, не разобрать ни слова. На шум оборачивались всё новые ряды – клоуны, кривляки, арлекины. Щебетали, стрекотали, ворковали, размахивая руками – словно закадычного друга встретили! Наконец, весь вагон, все присутствующие встали и зааплодировали. Тут я не выдержала, слёзы непроизвольно навернулись на глаза, спазм сдавил горло, перехватило дыхание и, кажется, остановилось сердце…

Поезд медленно набирал скорость, предельно взбрыкивая на неровностях пути. Я поискала глазами свободное место. Обнаружилось одно, почти в самом конце, рядом с полной дамой в белой бауте. Она, заметив интерес, призывно замахала руками. В её жестах и выкриках сквозило жадное нетерпение, так что стоило поторопиться. Но когда я оказалась рядом, дама неожиданно громким, не лишённым притягательности голосом, разразилась речью. Не знаю – какой, наверное, обличительной. Человек склонен к самообману. Это привычка или инстинкт. Уловив недоумение на моём лице, она протянула мне «Medico della Peste», маску Доктора Чумы, личину с гигантским клювом. Я укрыла ею лицо, и всё успокоилось. Поощрительно бормоча, полная дама ласково взяла меня за руку. Справа сухонький, но крепкий на вид, старичок в оранжевом Вольто, журча, как живительный родник, с нежностью ухватил за вторую.

Лишь сейчас, вертя головой в поисках спасения, я обратила внимание, что локомотив расположен позади вагона. А впереди – безбрежное панорамное окно, совсем как в эркере на бульваре Варвашени. Состав двигался своеобразно, циклами, словно управляемый рукой нетрезвого машиниста. Как будто он, задремав, спохватывался время от времени от сна, тряс головой, изгоняя хмель, и, обнаружив убыль скорости, ошарашенно давил на «газ». С каждым последующим рывком зев гигантского тоннеля увеличивался, пока не заслонил собой горизонт. Свет, исходивший из подземной просеки с каждым циклом становился ярче и нестерпимее. Я прикрыла веки – помогло мало. Хотела закрыть глаза ладонями, но соседи в масках удерживали мои руки. Я не могла им противиться.

На последнем, разрушающем препоны рывке, поезд пересёк границу, отделявшую явь от нави. Свет, долю секунды назад казавшийся неимоверно ярким, полыхнул в мириады раз злее. Испепеляюще – но боли не было. Мозг, не испугавшись выжженной сетчатки, побудил веки раскрыться.

Глаза видели. Состав по инерции продолжал катиться вперёд, но не внутри тоннеля, а по цветущему маковому полю прямиком к изумрудному плодовому саду у подножия седовласых хребтов. Стены и потолок вагона пропали, исчез и локомотив. Казалось, мягкие кресла несутся сами по себе под разноцветным небом без солнца. И тут перед глазами один за другим замельтешили прожитые дни, как быстро-быстро шелестящие страницы прочитанной книги. Вспыхнувшая грусть мучительно зазывала обратно. В моё незабвенное прошлое. Но почему-то не верилось, что оно было таким, как представлялось. Может быть, его вообще не было? И я родилась сейчас, чтобы жить… вечно?

Я повернулась к полной даме за разъяснениями, она по-прежнему сжимала мою руку. Но теперь на её лице, таком родном и знакомом, отсутствовала маска. Странная штука память. Уже многие годы без семейного альбома я не могла вспомнить бесконечно родных лиц. Но рядом… О, Боже… Улыбалась моя Мама! Я поспешно повернула голову направо – Отец сиял своей коронной улыбкой, полной сверкающих витаминов.

Странная она штука. Продолжая держаться за руки, мы встали, развернулись лицом к людям. Маски исчезли, и я узнала всех, родных и близких – родителей, соседей, из чьих квартир многие годы не доносилось ни звука, детей, забывших (так несправедливо думалось мне) собственную мать. Я снова прикрыла глаза, обняла, как могла, своих единственных, до боли любимых стариков и под восторженные, искренние, как в экстазе преданности, аплодисменты, впервые за многие годы позволила себе разрыдаться.

Я здесь, мои дорогие. Я с вами.

Аркадий Маргулис, Виталий Каплан