Виктор Шнейдер: отплытие в Лету на корабле современности

В этом году Виктору Шнайдеру могло бы быть 45…

На исходе 2003 года петербургское издательство «Ретро» выпустило в свет двухтомник избранных сочинений Виктора Шнейдера («Там, где Фонтанка впадает в Лету», том первый и «Гам лет и улиц», том второй). Он издан стараниями родных и друзей безвременно погибшего автора. Его предваряет предисловие Александра Городницкого. Начальная строка стихотворения – «Там, где Фонтанка впадает в Лету» – дала название первому тому, где собраны стихи и поэтические переводы. Фонтанка, Лета – знаковые для нас понятия. За ними – Ахматова, Мандельштам, Блок, Пушкин…

Родившийся в 1971 году Виктор Шнейдер ещё в пору отрочества предъявил на них свои права, вступив в перекличку с ними, свободно включая их строки в свой стих, играя ими и аукаясь, как птица-пересмешник. Простительная дерзость подростка. А, может быть, имел право, поскольку родился рядом с городом на Неве – в Пушкине, то бишь Царском Селе. Хотела было написать: он дышал с великими поэтами одним воздухом, да во время опомнилась. Климат почти не изменился, но атмосфера стала ведь совсем иной. Да и вообще не стоит путать биографию с географией (от этого предостерегает и Виктор в одном из стихотворений), но напомним, что география определённым образом всё же влияет на биографию. Первым у нас на это указал Пушкин, да и Гёте был того же мнения. Возможно, место рождения и впрямь обязывает.

Биография Виктора Шнейдера не содержит ничего из ряда вон выходящего. Всё шло относительно гладко до рокового Рождества 2000 года. Виктор родился и рос в интеллигентной еврейской семье. Детство его можно назвать счастливым (немаловажное условие для развития личности). Он был окружён любящими людьми и … книгами, к которым припал чуть ли ни с трёх лет. Ему повезло уже в том, что не нужно было благодарить лично товарища Сталина за «счастливое детство». Он вырос свободным, страх не давил. Реакцией юноши на брежневскую эпоху застоя-запоя, на которую пришлись его школьные годы, стала ирония. Она пронизывает все его творения. Он стал сочинять ещё на школьной скамье. На олимпиаде по литературе в 1988 году он занял первое место за сочинение «Драматические обрывки «Мой Гамлет». Это была серьёзная заявка. Верность Шекспиру, который стал его кумиром в ту пору, когда мальчишки его возраста бредили «битлами», фантастами, в лучшем случае Сэлинджером, он сохранил до конца.

Выбор специальности – биотехнология – был задан семейной традицией: отец, Мирон Аронович Шнейдер, и старший брат Алик были учёными-биологами. Любящий отец умер внезапно, когда младший сын только перешёл в десятый класс. В Технологический институт Виктор поступил, выполняя наказ покойного, но и не насилуя себя при этом. Учился он успешно и легко, не разбивая в кровь коленки о гранит науки. «От сессии до сессии живут студенты весело», – поётся в известной песне. Виктор Шнейдер не был исключением. Поющий под гитару и сам сочиняющий песни, он стал душой тесной кампании, а затем и членом Клуба самодеятельной песни «Двенадцать коллегий». Благодаря КСП он оказался в кругу любителей бардовской песни, участвовал во многих слётах и успел записать в Питере свою первую кассету.

А ещё Виктор Шнейдер успел до переезда в Германию на ПМЖ в 1991 году попробовать себя в прозе. Собственно, всё начиналось как игра. Вместе с однокурсником Гречем (Кириллом Гречишкиным) он сочиняет повесть о себе и своих друзьях-приятелях. Одни выведены под своими именами, другие имеют кликуху – Бродяга, Сид, Сэм, поручик Ржевский. Повесть получила название «Акынская песня», объясняющее её жанровую природу: «Что вижу, то и пою». Отсюда ведущий принцип – зарисовка. А что же видится? Нехитрый быт питерских коммуналок, полуосвещённых улиц, подворотен и загородных домиков, которым Ахматова дала точное название – «будка». Не дачи, нет, а будки-халабудки. Их обитатели пребывают в «пограничном состоянии»: кто-то подфарцовывает, кто-то покуривает, кто-то увлечён парапсихологией, открыв в себе способности экстрасенса, одни ударились в религию, другие крутят любовь, третьи вынашивают план, как бы свалить за бугор. Вроде бы ещё можно выйти из игры, сказать: «Я – пас!», но карусель крутится, и игра продолжается. Для одного из кампании ставкой становится жизнь. Игровой характер «Акынской песни» определил её язык и стиль.

В прологе два автора за одинокой кружкой пива (на две бюджет не потянул) обсуждают будущую повесть-песню, но при этом делают признания, уместные для эпилога: «Нам было смешно, пока мы писали. Нам было грустно, когда мы читали. Нам было страшно, когда стали сбываться разные придуманные нами эпизоды». Всё оказывается перевёрнутым с ног на голову, как, впрочем, и в самой жизни героев, сошедшей с рельс. А в эпилоге и вовсе пошли «глюки»: возникли два варианта финала. По одному – убитого Сида похоронили. Два с трудом узнаваемых персонажа из пролога (соавторы) справляют тризну на могиле друга. По второму варианту – Сид воскресает из мёртвых и выходит из больницы живым.

В этой небольшой повести, до сих пор известной лишь узкому кругу, есть множество рассыпанных, как блёстки, художественных находок-новаций, которые станут ключевыми в широко растиражированной прозе Пелевина. В итоге от Пелевина «тащится» поколение, которое выбирает пепси (Generation P), а Виктора Шнейдера в России знают лишь единицы. Им повезло.

Выход его двухтомника – в известной степени акт утверждения в правах, но акт несколько запоздалый. Такие прецеденты случались: гениальный роман Гроссмана «Жизнь и судьба» пришёл к читателю с опозданием на три десятилетия, во время которых другие – пусть менее талантливые – успели застолбить и по-своему разработать его тему, а Гроссман скончался, не «попав в струю». Когда-нибудь время всё расставит на свои места, но ждать придется долго. А в случае с Виктором Шнейдером произошло несколько иное: он не успел при жизни широко заявить о себе, хотя и наработал немало.

Оставаясь и в Германии верным избранной профессии (освоив немецкий, он поступил в Геттингенский университет, который окончил в 1998 году по специальности «микробиология»), Шнейдер смотрел на своё сочинительство как на хобби. Первые два года в Германии он охотно отдавался ему: в эту пору написано множество стихов, он пробует себя в коротких рассказах и пишет повесть-песню «Ближнего твоего…», герой которой, молодой прозаик Олег Кошерский, сочиняет книгу о юности Иисуса.

Нет, это не ещё одно подражание Булгакову. Йошуа Бар-Йосеф в повести ещё не Христос, пока он заслужил от друзей-приятелей прозвище Святой, в котором сквозит скорее незлая насмешка, нежели почтение. И всем известная заповедь: «И если кто ударит тебя в правую щеку – подставь левую» – рождается у героя не во время размышлений, а в минуты драки, когда он получает от нападавшего жлоба (так в тексте!) очередной удар в челюсть.

Он предстаёт как Сын Человеческий и в стихотворении Шнейдера, написанном в 1996 году:

Приговорённый шёл вверх с крестом
И не хотел быть ничьим Христом.
А хотел он вернуться в детство,
На крыше дедова дома греться.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но от креста никуда не деться.

Став немецким студентом, Виктор разрывается между учёбой и литературным творчеством. Рождаются стихи, пишется экспериментальная проза «Средисловие. Попытка повествования, или Прозаический подстрочник поэмы». Нам привычны предисловия и послесловия, худо-бедно соединенные с текстом, а игрун-Шнейдер сочиняет «Средисловие» с пятью преуведомлениями. Среди-словие. Среди слов он и впрямь как рыба в воде. Играть ими, вертеть, жонглировать, при том выискивать новые смыслы – это его хобби. И чем дальше, тем мощнее его владение словом, но при этом растёт и власть слова над ним. Она способна помешать его карьере, но разве одолеешь то, что даровано свыше, что от Бога?!

Вроде бы между делом рождаются рассказы. Каждый – попытка нащупать новый способ повествования, что зафиксировано даже в заголовках: «Лапины. Семейная хроника-мистерия», «Школяр и школярка. Лубок», «Страдания немолодого Вельцера. Историческая проза», «Старик и река. Экстраваганца». И среди них – «Великий немой. Голливудова мувь». Маленький шедевр. Диагноз поставил Макс Фрай, назвавший автора «печальным Тарантино русской литературы». Диагноз я подтверждаю.

В 1998 году Шнейдер оканчивает Геттингенский университет и одновременно завершает драматическую поэму «Капли датского короля». Она создавалась почти десять лет. Начало было положено школьным сочинением, которое постепенно переросло в «полупьесу» (так ранее он определял жанр) и вот, наконец, вылилось в произведение, которое поставлено на сцене, с успехом сыграно во время Третьего берлинского театрального фестиваля (среди актёров-участников спектакля был Вениамин Смехов, от которого и узнала некоторые подробности).

«Капли датского короля» предварены поэтическим вступлением – Credo:

Мой Гамлет, убежав со свадебного пира,
Гуляет по полям трагедии Шекспира,
Проламывая наст белеющей бумаги,
Боясь споткнуться на заснеженной коряге,
А то и угодить в невидную канаву,
Бредёт медлительно, как должно скандинаву,
От собственных сапог не поднимая носа,
Не отрывая глаз от вечного вопроса:
«Быть или не быть?»,
Гуляет вдоль полей пропаханного текста,
Что значит – поперёк занявших грядок место
Знакомых с детства строк, и белый (по контрасту)
Следы его сапог рисуют текст по насту.

Шнейдер не убоялся свободно прогуляться по тексту, переиначить шекспировский сюжет, позволить Гамлету испить из родников современности, ввести новых героев, дать принцу в спутники-поводыри режиссёра – нашего человека. Знакомые с детства строки Шекспира перемежаются не менее знакомыми пушкинскими:

Твой дядя, человек бесчестных правил,
Мне в ухо влил настойку белены.

Другие аллюзии не столь прозрачны. Для автора история Европы – сплошной текст, который он перепахивает в соответствии со своим замыслом, обнажая времён связующие нити. А ведь прядильщики этих нитей – великие поэты. И вот уже память подсказывает, что шекспировский Лаэрт – тёзка гомеровского, и нечего удивляться, что рядом с Гамлетом появляется мальчонка Одиссей, Лаэртов сын. А от гомеровского Улиса рукой подать до джойсовского Леопольда Блума.

Разумеется, подобные аллюзии требуют подготовленного, филологически образованного читателя, для остальных текст останется закрытым. Впрочем, древнегреческие рапсоды и скандинавские скальды считали, что слово поэта и должно быть тёмным. Было время, когда более всего почиталась замкнутая поэзия. И сегодня поэты, намеренно устремляющиеся в то, что не доступно для каждого, остаются при этом верными сущности своего искусства. А Виктор Шнейдер к тому же изначально ориентировался на узкий круг читателей.

После института Шнейдер продолжает делать научную карьеру: его ждёт докторантура в Мюнхене. Успехи на научном поприще требуют помимо недюжинных способностей колоссального напряжения сил и времени. Наука требует полной отдачи. И вот лишь осенью 2000 года Шнейдер решается на окончательный выбор в пользу призвания: он расстаётся с докторантурой. У него грандиозные планы: задумана книга о рабби Акиве, уже собран материал, его ждёт начатый роман «Гам лет и улиц. Городской роман-с». Пока написано три акта из пяти задуманных. Роман из жизни русских эмигрантов осенён именем героя, с которым автор никогда не расстаётся: Гамлет – Гам лет. Впереди маячит новая любовь – Генрих Гейне (в роман включено несколько отличных переводов). Параллельно пишется блестящее эссе (или скорее цикл) «Трагедия Гамлета, датского принца». Размышления через четыреста лет после премьеры.

О чём бы ни писал Шнейдер, в какие времена бы ни забредал, он остаётся в современности. Пишет ли он о Гамлете или об Иисусе – везде пульсирует наше время. Хорошо это или нет? Мандельштам в своё время сказал: «Корабль современности и есть корабль вечности».

На протяжении десяти лет из года в год Виктор Шнейдер пишет стихи, посвящённые первому снегу. Иосиф Бродский, которому начинавший Шнейдер был немало обязан, отмечал, как известно, завершение года очередной рождественской песнью. Последнее стихотворение Шнейдера «Первый снег 2000 года» написано в Бостоне на исходе октября, в день перехода на зимнее время.

В несуществующем году,
Чей номер заменим на прочерк,
Снег первый состоял из точек –
Из мелких точек, из крупиц.
В несуществующем году
Природа пробовала почерк
От набуханья первых почек
До крика перелётных птиц.

И точку ставила теперь,
Как подведенье полосы.
В тот самый день, когда часы
Свои переводили стрелки,
Перевела свои судьба,
Что всех нас водит за носы,
Год выверявшая весы
И тасовавшая тарелки.

У Виктора Шнейдера не было никаких мрачных предчувствий, напротив, он радовался поездке в Америку, свиданию с братом. Он охотно отправился –впервые в жизни – кататься на горных лыжах, не зная, что сулит ему перевод стрелок его судьбы. Он-то думал начать новую жизнь, отдавшись всецело творчеству. Но судьба поставила точку и подвела черту. Виктор неудачно упал на не очень-то и крутом маршруте, ударился головой, потерял сознание и умер, не приходя в себя, через две недели. Вот и дождались неожиданного поворота-срыва – будь он проклят! – в спокойной биографии.

Когда-то меня поразил в «Будденброкках» Томаса Манна небольшой инцидент: маленький Ганно, разглядывая старинную тетрадь, начатую ещё пра-прадедом, куда заносились сведения о важнейших событиях в истории семьи, подвёл черту под последней записью отца о рождении долгожданного сына Иоганна. Эта черта оказалась роковой, она возвестила конец рода Будденброкков. Вот и Виктор Шнейдер напророчил свой уход в несуществующем году.

Познакомившись с поэзией и прозой Виктора Шнейдера, сразу отнесла его к числу homo ludens. Человек играющий – этот термин ввёл в оборот нидерландский культуролог Йохан Хёйзинга. Он нам непривычен, мы ведь не задумывались о феномене игры в человеческой цивилизации. Homo sapiens – это святое, завещано просветителями ХVIII века, зашедшими очень далеко в почитании Разума. Поосторожничав, приняли мы ещё один термин – homo faber, или человек-делатель (швейцарец Макс Фриш опубликовал роман под таким названием, одно время им у нас зачитывались). Homo ludens пребывает в безвестности. Между тем поэзия ещё в незапамятные времена родилась в игре и как игра. И тот, кто вместе с Полем Валери называет поэзию игрой, а именно игрой со словами и языком, не прибегает к метафоре, а схватывает глубочайший смысл самого слова поэзия.

У Виктора Шнейдера об этом говорится со смехом, не всерьёз, у него ведь всё пронизано иронией. Прочтите «Стихи с эпиграфом в конце», хотя бы две строфы!

1
Цель всякого стиха –
Очередную дуру
Пощупать на ха-ха,
Задобрить каламбуром.
Так мы, сыны греха,
Плодим литературу
…………………….
4
И, не боясь греха,
Раз такова натура,
Пускаю петуха,
Пускаюсь насмех курам –
Неважно: цель стиха…
Ну, в общем, шуры-муры.

Понимаю, насколько аналогии опасны, но не могу удержаться.

Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Всё лишь бредни – шерри-бренди, –
Ангел мой.

Повторяю, никаких сравнений с Мандельштамом, и стихи-то обоих совсем о разном, но «шуры-муры» и «шерри-бренди» сами собой просятся в один ряд даже из-за созвучия.

«Игра» – ключевое, в моём понимании, слово при оценке творчества Шнейдера. На ней построена даже такая безделица как «Деепричастный оборот» из цикла «Сестра моя краткость»:

… Гениально играя постыдную роль,
Неизменно шагая по краю,
Чуя совести муки, раскаянья боль
И однако играя, играя…

Жизнь как деепричастный оборот – лихо заручено.

Привязать Виктора Шнейдера к какой-то одной поэтической традиции трудно, уж очень он многолик. Тяготение к интеллектуальной «герменевтической» поэзии уживается у него с верностью бардовской песне. Провести его по ведомству постмодернизма не берусь, хотя он широко использует характерный приём постмодернизма – включение в свой текст чужого авторского слова, обыгрывание его. Шнейдер сплетает и видоизменяет многие традиции по принципам контраста, пародирования, смещения, сдвига. Постепенно рождается понимание сложности поэтического ремесла. Страна, которую хочешь открыть и покорить, давно открыта теми, которых превзойти невозможно. Как писал Томас Элиот, «незачем соревноваться, когда следует только вернуть, что утрачено и найдено, и утрачено снова и снова…». Виктор Шнейдер сам пришёл к пониманию своей задачи:

Там, где Фонтанка впадает в Лету…
Не помню где, но ручаюсь – где-то
Уже встречался подобный образ.
Вообще, поэзия – область,
Где всё уже сказано, ты не первый,
И необходимы стальные нервы
При врождённом отсутствии вкуса,
Чтобы не одолеть искуса
Вязать словесное лыко в строку,
Что по отношению к другим жестоко.

И Шнейдер вяжет «словесное лыко», надирая его у Шекспира, Пушкина, Фета, Блока, Ахматовой, Пастернака, Бродского, Высоцкого… Нет нужды перечислять все источники. Цитациями и аллюзиями насыщена и поэзия, и проза Виктора Шнейдера. Мы легко узнаём переиначенные знаковые строки:

Когда б мы знали, из какого сора
Рождаются стихи, – мы, вероятно –
Любили их не больше и не меньше…

Сам себя впиши в века –
Да с абзаца, да курсивом!
Можешь знать наверняка:
Знаменитым быть красиво.

А в нижеследующей строфе легко угадывается не только тема Бродского, но и его характерная интонация, ритм, синтаксис:

Вот и третий адвент,
Приближение зимних календ,
Рождества
Божества
И оплывшие свечи меноры.

Шнейдер-прозаик не менее талантлив, чем Шнейдер-поэт. Его малоформатные повести и рассказы чудесны по силе сжатости, на которую способен только язык поэзии. Говорить скороговоркой о прозе не хотелось бы, даже о незаконченных вещах. Виктор Шнейдер хоть и не раз писал о смерти, умирать не собирался и не навёл порядок в своём хозяйстве: осталось много набросков и незавершённых вещей. В этом хозяйстве нужно ещё разбираться.

Окликая предшественников, он выбирал великих. Желание равняться на них? Надежда сравняться? Пародируя известную оду Горация Exegi monumentum, а заодно и строки Пушкина, он сопровождает заголовок вопросительным знаком, как бы ставя под сомнение саму мысль о бессмертии поэта, о вечности славы.

Пусть долго буду тем любезен я и этим –

Что это как ни ёрничанье скептика? Но желание убежать тленья, избежать забвенья одолевает автора, и заканчивает он стихотворение пронзительным признанием, которым уместно завершить заметки о Викторе Шнейдере:

Но «весь я не умру», как завещал Гораций:
Пролезу, как в нору, посредством махинаций –
Настолько велико желание остаться,
Хоть в строчку, хоть в портрет, хоть в камень обратясь.

Грета Ионкис