Владимир Аветисян | Сказ «Чаруса»
Об авторе
Учился в институте культуры, закончил факультет журналистики МГУ, работал в районной газете, в очагах культуры на селе, освещал проблемы народных промыслов. Автор книг: «Родина Хохломы» (Н.Новгород. 2000) , «Славянский круг (Н.Новгород. 2003), «Гнездовье Жар-птицы» (Н. Новгород. 2007) Почётный член общества «Нижегородский краевед», член Российского союза профессиональных литераторов. Проживает в деревне Сёмино Ковернинского района Нижегородской области.
Чаруса
Совершенная красота почти всегда отмечена
либо холодностью, либо глупостью.
Оноре Бальзак
Сказ
Слыхали новость?.. Деревня Пучки попала в книгу рекордов Гиннеса! И документ есть, где чёрным по белому записано, – дескать, в названной местности отмечена рекордная плотность дураков на квадратный километр! Подпись, печать…
Во, брат, с какого боку к нам слава-то прилипает!.. Тут нечего и говорить: дураков у нас в Пучках – отсель до Москвы не перевешаешь. Любую масть найдёшь – на выбор… Откроюсь тебе, мой барин, а ты на ус наматывай. Есть у нас «ряхи» – их будто из-за угла пустым мешком прибили! За ними идут «ангельские сопли»: эти – как рожены, так и заморожены; далее – «тухтыри», – у них чердак без верху: где одного стропильца не достаёт, где – трёх, а то и вовсе прореха; к ним примыкают «хлопуши божьи», – эти, веришь ли, ещё в щенках заморены да смолоду запуганы; с ними же и «фофаны» –из дураков пока не вышли, но и в умницы не попали. Самая большая масть – «бурда»: хоть мужиков взять, хоть баб, – в кого ни ткни – просты как дрозды.
Над нашими чудиками вся округа смехом бока себе отсадила – ну, артисты! Кому бы с десяток навалить взаймы без отдачи, да кто ж на такой товар позарится!
Чай, и ты, брат, слыхал про «золотой колодец» в Пучках! Ну, как же?! Сколь утопленников из него повытаскивали! Что ни спросишь: а почто они туда полезли? – одно твердят: за каким-то африканским золотом… И то сказать, откуда в российских колодцах взяться африканскому золоту? Ну, дурью маются, убогие люди, – что с них взять, браток? Охота бы в сердцах напустить палы на худую траву, да суд людской – не Божий, – Господь милостив, и уж надежду-то убогим всегда оставляет!
А началась эта история, дай Бог памяти… Ну, в те времена, когда как среди чудной пучковской братии – как благодать Христова! – блистал один алмаз несравненный – кузнеца Изота Демидова дочь. Настёной звали. Да что имя – пустой чох, если к нему не привязан маленький довесочек, языковая «кудринка»; людей всё больше по этой-то «кудринке» и разбирают. Скажешь, где Иван? Спросят: какой Иван? Ну, этот, что Кувалдой кличут!.. А, Кувалда? Ну, так бы сразу и говорил… Вот и про Настёну-то люди не сразу смекают, пока не добавишь: Чаруса… А веришь ли, эта Чаруса и была красавица – глаз не оторвать! Бела, румяна – кровь с молоком; глаза – голубой магнит; губы – маков цвет; два тугих яблока задорно играют под девичьим платьицем… А ножки-то, ножки!.. Кажись, от самой шеи идут – стройные, гладкие, литые… Какие мастера их вытачивали?! Да не из драгоценного ли сандала?! Ну, словом, писаная краля! А вот умишком-то, прости Господи, – фаля: такое-то чудо не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Расспросить о ней, так и мать родная скажет: с лица-то хороша, а поведись – пяти пальцев без спотычки не сосчитать; про дело и говорить нечего – пошлёшь за соломой, мякины принесёт, а вдобавок и лоб себе расшибёт на ровном месте…
Чудны дела твои, Господи! На кой ляд человеку столь щедрый портрет лица, когда в голове у него всего одна извилина, да и та, кажись, прямая? Иная сердобольная душа не удержится да участливо заметит: «Эх, милая, к твоей бы прелести да щепотку ума»…
А у неё на то и ответ готов: мол, нам и не нать лишня ума, – от неё одна сухота. Во!
Что тут скажешь, даже у самого Творца бывает недогляд. Жаль, теперь умишко-то ей и кузнец не прикуёт, – даром, что отец родной.
Иных послушаешь, так бают: куда, мол, красивой бабе ум-от? Ведь мужики на внешнюю пригожесть западают. Умных да разборчивых мало, а зрячих глупцов – хоть пруд пруди: к Настёне липнут на каждом шагу, табунами за нею ходят, – даром, что фаля…
Нет, с красотой жить – оно, конечно, приятно! Только одной ею сыт не будешь – надо и работать. Вот и решил Изот Демидов пристроить дочь в родной колхоз. Сам он в почёте был: работящий, безотказный, да и мастер, каких днём с огнём не найти! Приходит он к председателю, – так, мол, и так, Аристарх Герасимыч: всю жизнь я на колхоз горбатился, здоровье своё гробил, а теперь пусть и колхоз меня уважит – мою Настёну к делу приставит.
Как тут откажешь заслуженному человеку – по отцу и дочери честь:
– В секретари не возьму, сам понимаешь…А вот на ферме как раз доярок не хватает. Пусть попробует…
Устроили Чарусу дояркой. Стала к коровам приноравливаться, вымя подмывать да хвосты закручивать, Господи благослови! Да тут, как бес из табакерки, завалилась к ней однажды Нюрка-Самопал – тоже, брат, из наших чудиков:
– Эй, ты, Мерлин Мурло, негоже тебе с такой-то красой коровьи зады нюхать! Ты это… пробивайся выше! Славу ищи!
– А чё для этого делать-то надо?
– Ну, знаешь, это важный секрет! Откроюсь тебе, как лучшей подруге… Только, чур, никому!
Глаз у фали загорелся: валяй, матка, а я в долгу не останусь! Та ей и выдаёт свой рецепт: нужно резко поднять надои да выскочить в передовики! А там, глядишь, и к ордену представят… Учуяла перспективку-то?!
Как не учуять! Фаля наша губищу-то и раскатала: ох, как повесит она яркий орден да на свою тугую грудь… Ох, да как выйдет на танцы – все девки в клубе попадают от зависти, а парни, как бешеные псы, сцепятся из-за неё и начнут друг дружку рвать… Во, кино-то!.. Всё, мол, Нюрка, выкладывай свой секрет, а я уж не подведу!..
Самопал, глазками опасливо по сторонам водит, цену себе набивает – мол, секрет-от не для чужого уха!.. Слушай моё «золотое слово» да мотай на ус. Коровушки, как и люди, большие лакомки – любят что-нибудь вкусненькое. И, знаешь, лучшее лакомство для них – минеральные удобрения! Подсыплешь им в корм горстки две, – и, глядишь, молоко пойдёт рекой, – не выдоишь, матка, устанет рука!..
Сказано, сделано. И в одну ночь двенадцать голов божьей скотинки закрыли глазки да легли на салазки. Беда со смехами, ей-богу!
Как доложили об этом Аристарху Герасимычу, у того челюсть отвисла аж до пятой пуговицы: ах, старый ты пень, нашёл кому скотинку доверить! Ведь знал, что кривое веретено не надёжа? Поди, и сам ждал дурной вести, как вол обуха. Поделом тебе!
Взмолились колхозные управленцы: избави нас, Боже, от этой чумы – не ведали такого сорок два года, а хоть и век, так нужды нет. Подали дело в суд, да потом раздумали: что уж с фали-то возьмёшь?.. Так и списали коровёнок под несчастный случай, а Чарусу эту рассчитали, поклявшись не забыть её трудового героизма до самой гробовой доски.
Ну, девице всё трын-трава: я пташка вольная! Да с моей-то красотой я везде себе занятие найду. Во!
Натянет модные чулочки да юбчонку выше колен, глазки-магниты подведёт, волосы русалочьи по плечам распустит и айда в клуб – женихов травить! Сколько ж их на деревне передралось из-за неё! Вон Мохов с Чоховым, две воли – как сойдутся на танцах – кричи караул! Понаставят фингалов друг другу – считайте, мол, у кого их больше-то? Оба ведь, уж в который раз! – замуж её звали! Кузнец устал сватов выпроваживать: встретит, приветит, а как дело доходит до главного, Настёна в отказ: мне, говорит, не к спеху замуж-от! А если и надумаю, – только за прынца, и точка! Ну, тут мать её, тётка Авдотья, в слёзы – мол, фаля ты горемычная, ни в корень, ни в пристяжку… Какой путный прынц на тебя позарится?! А ей что! День мечется, другой бесится, третий на карачках лазит – ей, дескать, фигуру надо блюсти… Мать плюнет в сердцах да отойдёт.
Месяц за месяцем, так и минул год. Старики вымерли, нас не дождались, молодые родились, нас не спросились. История с почившими коровками улеглась, ровно её и не было. А тут слух пошёл, что в колхозные детские ясли требуется прачка. Долго искали человека на это место. Кузнец опять к председателю: Герасимыч, милок, не поминай старое, не держи зла на мою Настёну, – молодо-зелено, с кем не бывает. Пускай в прачках себя покажет, – тут-то от неё беды не будет… Если надо, сам за нею пригляжу, ей богу! Словом, уговорил, – взяли девицу в прачки.
Дело не мудрёное: выстирай, высуши, выгладь. Господи благослови, вроде уж наладила! Да тут опять Нюрка-Самопал – ровно чёрт ею вертит! – заявилась в ясельки: эй, мол, Софья Лорен, ты тута утюги катаешь, а того не знаешь, что в магазин сапожки импортные завезли, как раз на твою ногу! Бросай всё и беги, а то не достанется!
Фаля-то враз очутилась у прилавка. А про включенный утюг, что оставила на белье, так и не вспомнила… Пока выбирала да примеривала, пока домой за денежками бегала, тут по деревне и крик пошёл: ясельки горят!!! И ветер, как на грех, поднялся – пламя вмиг раздуло до небес… Едва успели спящих детушек из кроваток вытащить!
Ну и ну! В деревне народ гудит: подать на дуру в суд! Да пусть заодно и Аристарх ответит по закону – не он ли туда эту полоумную пристроил! Мало ей было наших коровушек, теперь и малых детушек чуть не погубила!
Но дело опять до суда не дошло: председателя паралич разбил, да и тётка Авдотья кинулась в ноги колхозным правленцам, вымолила у них прощенье… Что, мол, с дуры взять!
Дура дурой, а завяжет узелок – и десять умных не развяжут!
Видит Настёна, комом свалялось её счастье в Пучках. Пристала к матери: уеду в Москву, авось там найду, чего здесь не сыскала! Мать ей: тебе только в горохе сидеть, а не Москву смешить! Ну, дочь к отцу: батя, не отпустите в Москву, руки на себя наложу! Во!
Ладно, думает кузнец, – белый свет на волю дан; пущай едет! Чай, и Москва – русская земля; авось, столица вымучит, выучит да ума прибавит.
Уехала… Месяца три от неё ни слуху, ни помину. Думали, сгинула, как француз в Москве. Ан нет!
Случилось, однажды вечером по телевизору конкурс красоты передавали. Глянула тётка Авдотья на экран, и тут её как варом обдало – Настёнка!!! Заверещала, затопала – Зотей, мол, беги скорее, дочку нашу по телевизору кажут!.. Прибежал кузнец, глянул – и точно она! Истинный крест! И ведь что: из Москвы да на всю Россию кажут… А, может, и на весь мир!!! И Якубович цветы ей подносит, да в подарок шубу дорогую на плечи накидывает… Ну, дела!
Не то смеяться, брат, не то плакать: наша, деревенская фаля, – и вот, на тебе! – московская краля!!! Ай да, Настёнка, ай да Чаруса!
2.
Уж и лето в разгаре: волнами ходят клевера на пучковских лугах, сладким дурманом веет с полей; за околицей буйно цветёт «девичья краса» – среди всех здешних цветов пышная эта гвоздичка особенно трогает душу – ровно без неё померкла бы краса русского лета!
Шла как-то тётка Авдотья с фермы домой, уставшая да грустная, и что-то захотелось ей свернуть с дороги в поле. А там прямо ей под ноги – «девичья краса», сплошным ковром! Встала, зачарованная, и все мысли о дочери Настёне: где уж ты теперь, цветочек мой, краса ненаглядная, на кого ж ты мать-отца променяла? Поплакала тётка Авдотья, отвела душу, потом нарвала букет «девичьей красы» и вышла на дорогу. Идёт, про себя тихо напевает: потеряла я колечко, мол, со правой руки… Так незаметно и очутилась у родного дома. Отворяет калитку, а на пороге, глядь, её Настёна стоит! Да не одна: в обнимку с каким-то человеком… Лицом черён как бес, прильнул к Настёнке и лижет её, ровно корова своего телёночка…
Свят! Свят! Свят! – у тётки Авдотьи дыбом встала бровь: не видывала очми такого дива, не то, что глазами! Настёна, доченька, да ты ли это? Та ей в ноги: я, говорит, а то кто же; со мной жаних мой, звать его Батиста Менгистович, он у меня прынц чистых кровей; в Москве выучился и скоро уедет к себе на родину. Во!
Мать окаменела от такой вести, стоит и только глазами хлопает: мол, не про этого ли прынца ты всё баяла? Дочка хитро щурит глаз: может, и так. Мы с Батистом приехали, чтобы свадьбу сыграть, как у людей. Во!
Тётке Авдотье ровно ушат холодной водицы на голову – хоть стой, хоть падай! Выронила из рук букет-от, и рассыпалась «девичья краса» на чёрные ботинки заморского гостя… Засуетился новоявленный зять, бросился цветы подбирать, а сам с будущей тёщи глаз не сводит, таки сверкает жемчужными зубами, ровно понравиться её хочет… А что тёща-то: ни жива, ни мертва – Господи, думает, в чём же я пред тобою провинилась, за что мне такой подарочек? И как я теперь людям в глаза-то посмотрю? – а у самой аж слёзы градом, и ноги как не свои… Настёна со своим хахалем подхватили обмякшую мать под руки да скорее в хату – ой, мол, мамынька, что уж ты так обмираешь-то? Уложили на кровать, подали воды. Едва тётка Авдотья отошла, перевела дух и опять в слёзы: доченька, мол, опомнись, на кой ляд тебе сдался этот нерусский? Нешто своих кобелей не нашла бы? Вон Гришка Жохов але Санька Чохов, чем они тебе не пары? Лапоть знай лаптя, а сапог сапога, а эта ворона нам не оборона!
Тут и прынц входит – лёгок на помине: собрал букет-от, вручает Настёне да в щёчку её этак нежно чмокает. Будущая принцесса отвечает ему тем же. Ну, чисто ангелы! Голуби Моисея! Тётка Авдотья презрительно морщится: батюшки-светы, нешто, мол, с таким лахудром охота лизаться?
– У нас, мамынька, любовь…
– Ага, влюбилась, как мышь в короб свалилась! Ты хоть знаешь, какой он веры, какого племени, еретик але крещённый?
– Какая разница, мамынька! Наша пьянь, вон, вся крещённая, а толку-то…
– Ой, не скажи, дочка, – пусть бы хромой, слепой, да чтоб уж свой, православный!
Ну, тут Настёна в слёзы: что уж ты, мамынька, родной-то дочери хромых да слепых наваливаешь? А если вот, человек стоит, здоровый да богатый! Хоть и не русский, зато на мне одного золота с полкила висит – все его подарки: прынц ведь, говорю, у него там целый дворец!
– Какой такой дворец, где ты его видела?
– Он мне фотографии показывал, даже кино снято, как он богато живёт! И мне, что только ни пожелаю, тут же покупает, на цены не глядит! Пусть он и не православный, зато здоров и богат, и всё то при нём крупное, горячее, и это самое… Как прижмёт – любая догадается, для чего она создана. Во!
– Пророк Наум наставь её на ум! – перекрестилась тётка Авдотья. – Господи, прости и помилуй нас грешных!
Видит Настёна, расслабилась мать; ну, мол, надо её уж до конца «добивать»; подходит к жениху, берёт его за руку, подводит к матери: дозволь Батисту поцеловать тебя по своему обычаю и назвать второй мамой, как у них там заведено.
Тётку Авдотью как шилом подняло с кровати: Настёна, ты это, мол, не балуй, – умру, сраму не оберётесь!
– Ну, мамынька, не ломайся, он ведь не жаба какая, – поцелует разок, с тебя не убудет! Если бы ты знала, как сладко он целуется!
– Ой, не дури, и эту морду бесстыжую от меня убери! – тётка Авдоться сползла с кровати и опасливо отошла к печке.
А Настёна этак игриво подмигивает жениху, дескать, неча на неё глядеть, хватай да целуй! У зятька похабно заиграл глаз, а чёрные руки с жёлто-розовыми ладонями шаловливо потянулись к неподатливой тёще.
Видит тётка Авдотья, нет спасения христианской душе от басурмана, да и откуда оно возьмётся, коли родная дочь сама толкает своего охальника на срам. Делать нечего, хватает она кочергу и со всего плеча – хрясть! – дорогому зятьку по хребтинушке! Тот взвыл да и заметался у дверей, ровно чубарый мерин под кнутом.
– Мамынька, пощади! – Настёна кинулась матери в ноги. – Не губи моего счастья, але я тебе не дочь уже?!
– Ты фашиста, мамка! – заорал новоявленный зятёк. – За что Батиста убиваит… Батиста лубит Анастазия!!! – на его мясистых губах аж пена взошла.
Тётка Авдотья выронила кочергу из рук и отошла. Тут зятёк ровно осмелел, стал подступать всё ближе: глаза как уголья, руки дрожат, языком облизывает губы… Дьявол, кажись, и тот краше будет! В ужасе тётка Авдотья зажмурилась, осеняя себя крёстным знамением: сгинь, мол, басурман, нечистая сила, тьфу тебе, тьфу!!! Не тут-то было: наскочил на неё чёрный демон, вампир кровососущий, сгрёб в объятья да и накрепко присосался… Как ни билась, как ни трепыхалась жертва, а не вырваться уже, – и растаяли стены крепости ровно воск от пламени свечи… Настёна кричит своему: Батиста, стоп, хватит! – еле отцепила заморского клеща от почти бездыханного тела матери…
Битый час откачивали тётку Авдотью. Сбежались соседи, фельдшера вызвали, сделали укол… Очнулась она лишь тогда, когда услышала голос мужа: Авдотьюшка, матушка, ты меня без ножа зарезать надумала? Радовалась бы, что дочь объявилась – живая, здоровая, да ещё и с женишком!.. Эх, бабы, что вы за народ такой…
– Чему тут радоваться, Зотей? – шевеля синими губами, еле слышно выдавила тётка Авдотья. – Ты бы спросил у неё, где эта сорока нашла такую находку?.. И что мы теперь людям-то скажем?
– Ладно, мать, ты уж зря не скандаль, – утешал жену Изот Демидов. – Ей ведь с ним жить. Наше дело родительское: вырастили, выкормили, а дальше уж своя голова на плечах, – пусть делает, как знает… Мы ей теперь не указ.
Тут Настёна встрянула, мол, не беспокойся, мамынька, мы вас не стесним, – как сыграем свадьбу, так через неделю он меня в свою Африку и заберёт, – во дворце буду жить, в золоте купаться!
Ой, что тут началось – уж лучше бы Настёна про эту Африку не заикалась: мать побелела вся, вскочила с кровати да упала лицом на пол:
– Ты что это надумала?! Костьми лягу поперёк дороги, а не пущу! Нет тебе моего родительского благословения, слышишь?! И пущай он один катится в свою Африку без нашего добра! Ты ему так и скажи, мол, обычаи у нас разные, и мы друг дружке чужие. Ты умишком-то своим пораскинь: там ведь не Россия, кто тебя защитит, кто из беды выручит – мамка с папкой далеко!
Слушал Изот жену, и вроде понимал её правоту: несмышлёная ведь дочь, и этот её чёрный друг, что неуставной плуг, завезёт на край света и поминай как звали…Эх, дать бы ему от ворот поворот! Только один Бог знает, как оно лучше-то: а, может, и к нашему берегу привалило хорошее дерево? Ну, какая в том беда, что чернокожий, был бы человек хороший, да чтоб нас, стариков, уважал…
– Ты уж смирись, мать, – видно, доля у нашей дочери такая…
– Зотей, батюшка, да как это мы своё родное дитя спровадим в тьмутаракань?!
– Я сказал: цыц! – прикрикнул Изот Демидов.
– Ты как хошь, Зотей, а я свою кровиночку этому людоеду не отдам! – криком на крик отвечает тётка Авдотья.
– Ох, и упрямая же ты баба! Здесь не торги, чтобы один дёшево давал, а другой дорого просил. Девка сама выбрала по себе затычку, и Бог с нею! Наше дело стариковское: встретить да приветить! Полно-ка дурить, давай вставай – надо на стол собирать, зятя привечать…Всё ж таки принц! А я пока в магазин сбегаю…
3.
В пятницу Пучки вздуло, как тесто на опаре: и в том конце, и в этом разыгрались гармошки, зачастили визгливые припевки пьяных баб; повсюду – крики, смех, собачий лай… Деревня пропивала Чарусу. Местный чудик Гринька-Фельдфебель с похмелья тыкался от забора к забору – люди, мол, что это за праздник-от? – Ну, как же, отвечали ему, разь ты не знаешь? Свадьба у Чарусы… За прынца заморского выходит, говорит, в золоте буду купаться!
– Ишь ты, в золоте!? Сталина на вас нету! За что боролись, ядрёна вошь?!
Как уж ни противилась этой свадьбе тётка Авдотья, да перед людьми стыдно: единственное ведь дитя, улетит в энту Африку – может, и не придётся больше свидеться. Грех свадьбу-то не сыграть, хоть самую скромную, как у людей…
Ну, покрутились, достали кое-чего, накрыли столы, созвали гостей – не срамиться же перед африканским прынцем!
– И-их! Последний денёк в Пучках я, дивчаты, уеду насовысем в ихнюю Африку!
– Слышь, Настёна, а чё ты там потеряла? – спрашивает гармонист Лёха Кудрин.
– Да скучно мне с вами, Лёха! И давай не трави мне душу, на вот, выпей стопку за меня, да шибче ударяй по басам!
Опрокинул гармонист Лёшка Кудрин поднесённую стопку, рванул меха своей «хромки» и пошёл чесать по кнопкам – тяпками, тяпками – ровно по бабьей душе прошёлся босиком… Взвизгнули бабы и пустились в пляс – с притопом, с галопом, с пьяной удалью: эх, русского, русского, русского дай!.. А за русского мать не ругает никогда!!!
К ночи отпелась деревня, оттопалась и угомонилась; молодых проводили в баньку, как уж заведено, и свадебные гости разошлись на ночлег.
Стояла тихая звёздная ночь, светила полная луна, и где-то совсем рядом грустно пиликал одинокий кузнечик…
Добротная банька у Демидовых – по-белому: просторно, чисто и светло. На окошке розовая занавесочка; большой котёл с кипятком, и вода холодная в бочке запасена, а в углу венички берёзовые – всё как полагается…
Только молодые вымылись, выключили свет да легли – чу! – кто-то стучится в оконное стекло. Настёна подняла край занавесочки: кто, мол, и чего надо? Ответа нет. Только слышно, как нервно пиликает кузнечик. Видно, показалось, что ли? Но нет, стук повторился, а за ним и голос, вроде как знакомый:
– Здорово, – говорит, – масквичькя, эт я…
– Кто ты?
– Саньккя Чохов, але не узнала?
– Ну, здравствуй, Санёк, чо надо-то?
– Я это, поздоровкаться пришёл, но ты больно неласково встречаешь старого дружка, – чуть ли не стоном вздыхает за дверью Санька.
– Ну, поздоровкался, а теперь чеши отсюдова, а то ты у меня — во где! – Настёна полоснула себя ребром ладони по горлу.
– Вон как ты заговорила. А мне бы охота с твоим мавром побазарить…
– Я тебе сказала: базарить нам с тобой не о чём, чеши отсюдова! – вспылила Настёна.
– А если я с ним познакомиться хочу, расспросить, к примеру, как там, в столице нашей Родины, – остались ещё русские невесты, але все уже за мавров повыскакивали?..
– Дурак ты, Санькя, и не лечисся!
– Пусть мы дураки, пусть рылом не вышли, но и у нас своя гордость имеется…
– Да пошёл бы ты со своей гордостью к такой-то матери! Тоже мне…
Санька замолк. Не так он представлял свой разговор с Настёной, не с того надо было начинать, да что уж теперь изменишь. И его понесло:
– Эй, стахановец хренов, чо засел, как фриц в дзоте, или ты думаешь, я тебя оттуда не выкурю?! Ты русских плохо знаешь…
Настёна припала к окну:
– Санькя, паразит, какая вожжа тебе под хвост попала! Не будь скотиной, уйди ты Христа ради!
– Это как же: я уйду, а другой будет стаханить да жать, где не сеял?!
– Он теперича мой законный муж, ты можешь это понять?
– Как не понять, понимаем, – зло усмехается Санька. – Ты только не сразу ему отдавайся, сперва отмой его от сажи, да отпарь хорошенько…
– Без советчиков обойдёмся как-нибудь! – отрезала Настёна, а сама уж чуть не плачет.
Санька опять замолк; слышно, как в темноте чиркнул спичками, закурил:
– Ты что думаешь, я к тебе вот так, из дурости пришёл? Ошибаешься. Хочешь, откроюсь тебе как на духу… Когда ты в Москву подалась, понял я, что жить мне теперь не мила. Веришь ли, готов был руки на себя не наложить… А как увидел тебя по телевизору – появилась надежда! Вот, мол, поеду в Москву, разыщу её и привезу обратно. Не успел! Ты сама приехала, да ещё маврика с собой привезла… И вот ты здесь, рядом, я слышу твой голос, твоё дыхание, и в мыслях у меня одно: ну, Санёк, это твой последний шанс – или пан, или пропал! Гришка Мохов тебя враз из сердца вырвал, уехал на Север, женился… А я однолюб, что ли, на других девчонок смотреть не могу, ровно пелена на глазах – повсюду мерещишься ты, хоть умри! Пусть выйдет твой африканец, я ему всё объясню: если он человек, то наверняка поймёт, что не надо ему вставать между нами, поймёт, что третий – лишний, и должен уйти. А если не выйдет, ты мой характер знаешь: я тут бензинчику припас, целую канистру, дверь уже подпёр, – оболью баньку и подожгу! Мне терять нечего: у меня из-за тебя вся жизнь враскат…
Слушает Настёна – аж сердце замирает от таких речей: вот страсти-то! И ведь точно обольёт и подожжёт – от него, дурака, всего можно ждать. Выпустить, что ли, Батиста, пусть, поговорят… Нет, раздерутся, да ещё поубивают друг друга…
– Ты что, жалеешь его? – сурово вопрошает Санька.
Настёна молчит: как не жалеть – кто же ещё тут за него заступится?
– Понятно, – заключает Санька. – Ну, раз тебе он так дорог, тогда сама выйди, поговорим…
Вот дурак-то, пристал как банный лист. Нет, не оставит он нас в покое, – думает Настёна; придётся выйти, может, как-нибудь уговорю, что ли…
Она поднялась, молча накинула халат на голое тело; Батисту наказала запереть за нею дверь: откроешь, когда постучусь… И вышла.
Накинув щеколду, Батист метнулся к окошечку: в лунном свете промелькнули белые ноги Настёны, донёсся её приглушенный голосок:
– Санькя, ты чё меня позоришь-то? Что тебе надо?
– Сама знаешь…
– Дай, слово, что потом сразу же уйдёшь…
– Как скажешь, моя царица, – послышалось в ответ.
Две тени оторвались от баньки и растворились в звёздной тишине.
Долго ждал Батист возвращения молодой жены, – всё прислушивался к каждому шороху, пристально вглядывался в сумрак ночи; наконец, хмель и дневные хлопоты взяли своё, – он заснул прямо у окошечка, на полу.
4.
Был уже полдень, когда нырнувший в баньку солнечный лучик разбудил Батиста. Он вскочил, ужаленный мыслью, что проспал, и Анастазия не смогла достучаться до него… В гневе он помянул крепким словом своего негритянского бога, впопыхах оделся и выскочил из баньки.
Яркий дневной свет заставил его зажмуриться; сразу же удивила подозрительная тишина: он открыл глаза – ни души вокруг, ровно всё вымерло, и будто не было здесь вчера никакой шумной свадьбы, а всё только приснилось…
Принц подошёл к колодцу возле дома, поднял ведро холодной воды и жадно прильнул губами, заглатывая прохладную влагу крупными глотками – ровно внутри у него выжженная африканская пустыня! Чу! – за спиной послышался чей-то робкий кашель. Обернулся – тёща стоит: скукожилась как мокрая курица, лицо осунулось, голова виновато склонена набок, – ни слова не говорит, точно горем прибитая, – стоит и только скорбно прижимает к груди маленький свёрточек.
– Здрасти, мамка, – несмело поздоровался Батист. – А где будит моя Анастазия?..
В ответ бедная женщина бухнулась ему в ноги: мил-человек, ты уж прости нас, ради Христа, виноваты перед тобой, наш грех – каемся…
Батист подумал, будто она прощения просит у него за удар кочергой.
– Ничего, мамка, я не обидна на тебя, – он попытался поднять её с колен. – Где будит моя Анастазия?
– Нету её, мил-человек, зови не зови, не придёт она, – ушла навсегда – с другим, – отвечает тётка Авдотья, а сама так и застыла на коленях, протягивая обманутому принцу свёрток. – Видишь, чего отчебучила, фаля горемычная. А как она поначалу о любви своей твердила, да ведь как скоро и остыла. Вот, возвращает она тебе твоё золото… Тут серьги, кольца, часы, браслет, ожерелье – всё в целости и сохранности. Нам чужого не надо.
До принца, наконец, дошло, что его оставили на бобах. Схватился за голову и заревел, что тебе раненый вепрь в лесу, и ну чесать матом на своём тарабарском языке… А бедная тётка Авдотья всё поддакивает:
– Правильно, милок, ругай, ругай, так нас, так! Только и ты вину с себя не снимай – чёрт ли тебя понёс на наш дырявый мост? Что ж, может, оно и к лучшему, мил-человек! Ты ещё молод, и на нашей фале мир клином не сошёлся. Ехал бы ты на свою сторонушку, может, счастье тебя там дожидается. Правду говорят: кисни опара да на своём квасу! Вот, забирай-ка своё добро, да иди с Богом!.. И не поминай нас лихом!
Принц молча поднял женщину с колен, взял у неё из рук свёрток с украшениями, развернул его и долго разглядывал, ровно хотел убедиться, всё ли на месте; вдруг резко повернулся, шагнул к колодцу и – фрр! – швырнул всю горсть в его тёмный зев…
Тётка Авдотья аж взвизгнула: да что ты, мол, наделал-то, батюшка!? И вокруг колодца волчком – люди, мол, сюда, сюда, помогите! Ой, что творится!
Принц вошёл в дом, взял свой плащ и чемоданчик – и вон из деревни. За околицей остановился, в последний раз повернулся лицом к Пучкам, приставил руки ко рту ковшом и что есть мочи проорал:
– Анастази-и-и-я!!!
5.
С тем и канул африканский жених. А Чаруса-то, красавица наша, с Санькой Чоховым сошлась… Вроде зажили, и всё бы хорошо, да тут Фортуна снова показала свою слепоту: когда через положенное время повезли Настёну в родильный дом, то, веришь ли, разрешилась баба… негритёнком! Ой, что тут было! Посрамлённый отец наотрез отказался принять новорождённого. Пусть, мол, валит к своему негру! Развожусь, – и танки наши быстры!
Как говорится, прошла любовь, завяли помидоры! С горя Санька Чохов ушёл в запой. Валялся пьяный, где попало, белый свет ему уже не мил. И вот, однажды вытащили его мёртвым из демидовского «золотого колодца»: чай, не хватило на водку, вот и полез добывать африканское золото…
Не прошло и месяца, как из того же проклятого колодца вытащили и самого Изота Демидова. Видать, тоже нырнул за африканским золотом, да вот, и он не рассчитал свои силы…
Воду из колодца давно уже не берут; так и стоит он заброшенный возле дома Демидовых. Хотели вроде его засыпать, да тётка Авдотья не дала. Сперва, говорит, надо золото вытащить. А вдруг хозяин заявится, – ну-ка, мол, верните моё золото! Тут она ему и укажет на колодец: своими руками туда швырнул, вот, мол, сам и доставай!
Делать нечего, колодец сверху накрепко забили досками, чтобы дети не провалились; на том и решили больше к этому делу не возвращаться.
А Чаруса-Настёна вскоре выскочила замуж за какого-то вдовца-генерала, с ним и уехала на Дальний Восток. Маленький Батист остался с бабушкой Авдотьей. Бегает по деревне курчавый смуглый мальчуган: шустрый такой, смышлёный, и голосок звонкий, так и щебечет на русском – от сверстников ни в чём не отстаёт!
– Батюша! – ласково зовёт его бабка Авдотья. – Сбегай в магазин за хлебом, принеси воды, подай курицам… Господи, что бы я без тебя делала?
И Батюша любит свою бабку, жалеет. Вот уж привалило счастье на старости лет, – есть хоть кому ей стакан воды подать!
Однажды заваливается мальчишка в избу, – грязный весь, мокрый да в ссадинах, вода с него ручьём, – стоит перед нею и дрожит, ровно знобит его от холода… Батюша, милай, что с тобой? Але обидел кто?! А у мальчика зуб на зуб не попадает – как с мороза, хоть и лето на дворе. Ну, и выяснилось, что узнал он про заколоченный колодец, да про отцовское золото. Обвязал себя верёвкой и спустился вниз с фонариком… Всё дно прочесал, и вытащил всё-таки золото: часики, браслеты, кольца, серьги, ожерелье!.. Протягивает бабке Авдотье. Та глянула и тут же бухнулась на пол без чувств… Соседи прибежали, откачали старушку. А уж как узнали про золото, так и ахнули: ну, Батюша, ну, мужик! Правду говорят, что родная кровь – не водица: вот вам и доказательство — только родному сыну удалось взять заколдованный отцовский клад!
После этого случая колодец у дома Демидовых наконец-то засыпали: мало ли чудиков, ещё вздумают полезть за африканским золотом!
Всё, братец, вот такая история!
Владимир Аветисян
Иллюстрации Георгия Инешина