Владимир Пенчуков. Горсточка мелочи

1

Скорый, оглушив пассажиров суматошным грохотом, уверенно вписался в узкий створ железнодорожного моста. За окнами вагона часто-часто замелькали фермы металлической конструкции. Тридцать секунд вынужденного дискомфорта, и – тихо…

Проводница, моложавая хохотушка в ладно подогнанной униформе, собрала пустые стаканы, ссыпала в карман коротенького, отороченного белыми кружевами фартучка мелочь за чай и печенье, и глаза – на опрятного, хорошо одетого с холёным лицом пассажира. Тот – глаза в потолок: о чём-то думает.

– Ну а ты, сердешный, еще не проснулся? Давай, давай, родименький, а то счастье проспишь. – И протянула ладонь. – Позолоти тёте ручку.

Николай встрепенулся, выгреб из кармана дорогого, шелкового пиджака горсть мелочи, протянул говорливой проводнице… Та сама отсчитала, сколько ей надо. Краем глаза Николай проследил – как бы лишнего не взяла. Нет, все в порядке: копейка в копейку.

Так, мелочь на ладони – бери, не жалко, – всегда подает его тесть, и это нравилось Николаю, казалось и кажется особым шиком, барством и свидетельством достатка и царской щедрости.

Расплатившись, Николай спрятал остаток монет в карман, достал носовой платок, протёр стекла очков в позолоченной оправе и снова откинулся на спинку вагонной полки. «Как бы ввернуть ему, что я теперь не Голощапов, а Левандовский?..»

Ещё немного, самую малость, и он встретится с армейским другом. «Сколько уже прошло?.. – Попытался подсчитать, сколько лет не виделись. Подсчитал… И решил что много. – Может, и не припомнит меня?..»

Встал… посмотрел в зеркало, вмонтированное в дверь купе, поправил узел пёстрого оранжевого галстука, ладонью пригладил волнистые белокурые волосы. «Еще посмеется, скажет, может, и обрезание сделал?..»

От неблагозвучной фамилии отца Николай отказался быстро – невеста так захотела: «Ну, вот ещё, придумал… курам на смех – Голощапова!.. И не надейся. – И сделала глазки. – Впрочем, дело твое, а я не хочу и не буду. Хочешь, чтоб и детки были Голозадовыми?.. Вот тебе!..» Я не Голозадов, а Голощапов, обиделся Николай и отвел глаза от выразительного кукиша, который невеста сунула ему под нос. Но задумался. Невеста лишь рукой махнула, – Голозадов… Голощапов… Кыш ман тухес!.. а я как была Левандовской, так Левандовской и останусь. И дети мои будут Левандовские. – И брезгливо скривилась. – В общем, подумай, пока не поздно.

Подумал. Хорошо подумал, одного дня хватило, и в загсе зарегистрировался на фамилию жены.

Встречный поезд разорвал тишину: за окнами загрохотало, замелькали товарные вагоны, платформы с контейнерами, цистерны с мазутом. Николай поморщился: «Может, и не захочет возиться со мной, а я тут… Здравствуйте, я ваша тетя. Что ему до моей писанины…»

Семь лет не виделись они. Семь лет отделяют их от сорокасекундных подъемов, марш-бросков, нарядов на кухню и в кочегарку, от стрельбищ, от утренних и вечерних поверок, от увольнительных за пределы части и от писем из дома. Уже семь лет!..

…а будто вчера… И память не надо напрягать.

Николай вобрал голову в плечи.

Кривоногий детина протянул заляпанные жирной, осенней грязью кирзовые сапоги: два дня кряду, не переставая, шёл дождь. Лил как из ведра.

– Ну-ка, херувимчик, сделай так, чтоб дедушке было приятно.

Николай – во все глаза на старослужащего… смотрит, моргает, дышать боится. Только-только принял присягу на верность Родине, и вот… Надо же такому случиться… Случилось. Вчера стал реальным бойцом, верным и мужественным защитником отечества, а сегодня…

До позора – лишь шаг, один единственный, и тут… Ерофей Корытин… одногодок… встал между ним и хамовитым дембелем.

И уже не избавиться от наваждения: наглая, с глазами щелочками, как у раскормленной свиньи, физиономия ротного каптерщика кривилась, скалила зубы и строила рожи.

Николай съежился, с опаской посмотрел на соседей по купе, – а ну как подслушали его мысли, догадались, что сидящий перед ними интеллигентный, хорошо одетый молодой человек когда-то выглядел не самым лучшим образом. И выругал себя, – и зачем тогда потянулся к его сапогам?.. обошлось ведь.

Обошлось. Ерофей Корытин поставил точку: кулаком в живот… Дембель согнулся – пополам сложился. Ерофей сцепил руки в замок и с силой ударил по хребту. Дембель рухнул на пол казармы.

– Пора отвыкать от халявы… Отдыхай, вояка.

Посрамленная стокилограммовая ефрейторская туша осторожно поднялась с пола. В глазах: и удивление, и страх… Такого еще не было в роте. Никто не помнит.

– Ну, салопет, ты у меня по-пля-ше-ешь, – злобно процедил посрамлённый «дед» и, натыкаясь на табуретки, шуганул к бытовке.

– Давай, давай, вояка, крути педали, – усмехнулся Ерофей.

Страх натянутой струной зазвенел – сковал тишину казармы. У салажат – мороз по коже: с минуты на минуту разразится гром, шквал, буря, ураган… И уже никому не сдобровать: «Рука, осмелившаяся подняться на “дедушку” Советской Армии, карается строго и подлежит незамедлительному отмщению» – так гласит неписаный устав солдатской службы.

– Рота!.. Приготовиться к построению! – Голос дневального.

Казарма заходила ходуном. По дубовому полу загрохотали кованные солдатские сапоги: надо успеть к построению на вечернюю поверку. Кто опоздает – наряд вне очереди. Всем спать, а нерасторопным – швабру в руки, и… вперед, и с песней.

Ерофей затянулся ремнём, встал в строй, разгладил складки на гимнастёрке.

– Больше он к тебе не сунется.

Николай опустил глаза.

– А к тебе?

– Ну… Тогда выручай. Ты кто, солдат, или так, на минутку сюда заскочил?..

Дедовщина в роте сделала холостой оборот и тут же раскололась, как орех под молотком. “Старички” после отбоя выводили Ерофея в умывальник, долго беседовали с ним и, наверное, решили, что с этим психом лучше не связываться – себе дороже будет – отпустили с миром. Не ожидали, что тот заявится на совет старейшин не как стриженый новобранец, а как новоявленный Георгий Победоносец: в одной руке – тяжёлая металлическая дужка от солдатской кровати, в другой – ремень с увесистой медной бляхой.

Такое и захочешь, да не забудешь: свидетелей позора помнят дольше, чем обидчиков…

– Остановка тридцать минут, – весёлый голос проводницы. – Хватай мешки, вокзал приехал.

Поезд замедлил ход… Остановился. Два пассажира неторопливо собрали вещи и – к выходу. В купе осталась одна попутчица. В вагоне – душно: из туалета выполз противный запах мочи и хлорки. Николай вынул платок и поднёс к лицу… глянул на часы. «Уже скоро», – подумал он. Достал из-под сидения дорогой кейс, положил на колени… И не открыл… И незаметно успокоился: о плохом не хочется долго думать. «Может, он и не помнит тот случай?.. зачем ему? – И, словно точку поставил. – Факт, что забыл. Сейчас ему не до того, сейчас у него другие интересы».

Поезд тронулся… набрал ход… Быстрее… ещё быстрее… Через вентиляционный люк ворвался шаловливый поток свежего воздуха – дышать стало легче. Николай – в окно: за стеклами – одноэтажные строения пригорода. Дальше – поезд уже вовсю разогнался – телеграфные столбы, скирды соломы… Опять столбы… Не сбавляя скорости, поезд проигнорировал какой-то захудалый полустанок. И – дальше…

Николай открыл кейс, достал плотную пачку бумаги в фирменном скоросшивателе. “И что им надо?.. Ведь не хуже того, что печатают. Почитаешь – мура мурой, а тут…”

Уже год, как послал свою рукопись сразу в три московских и два питерских журнала, и хотя б один… Ни ответа, ни привета. Даже отказ не соизволили прислать.

Напротив – женщина… Попутчица.

– Я всё смотрю на вас и думаю себе: кто вы, писатель или учёный?.. – И добавила. – Вы к нам домой или в гости?

Николай растерянно посмотрел на любопытную соседку по купе, – что ей надо?

– В гости. К другу… К коллеге еду.

Женщина кивнула головой.

– Ну да, конечно, я так и подумала. Видела вас вчера на вокзале. А я домой… – И улыбнулась. – У нас теперь, слава богу, все по-другому. Слыхала, скоро новые деньги, своя валюта будет у нас. Надоели уже рубли. Хватит. Ну их. Говорят, скоро будем «заграницей»… Обещают: как в Европе будем жить. Скоро вообще будем жить как белые люди. Скорей бы только. Хватит нам москалей кормить. А то мы тут работаем, в гору некогда глянуть, а они пиячут беспробудно. Пусть теперь сами, без нас попробуют, а мы посмотрим…

Николай улыбнулся.

– Да. Скорей бы уже. – И с любопытством… – А почему вы подумали, что я…

– Учёный? – улыбнулась попутчица.

– Нет. Писатель.

Попутчица вдруг стала приятной женщиной: улыбнулась и кивнула на рукопись.

– Детектив пишете?

– Нет, серьёзную литературу.

– А-а… – понимающе протянула попутчица.

2

Утро… Бодрое летнее утро. Николай вышел из вагона и ступил на мокрый асфальт перрона: только-только прошел лёгкий моросящий дождик. Свежо. Говорливая проводница и любопытная попутчица остались в прошлом.

Полчаса на такси, и – на месте. Старая пятиэтажка ехидно хохотнула обшарпанным фасадом. Николай нахмурил брови: не ожидал, что придётся переступить порог такого непрезентабельного жилища. Достал записную книжку– уж не ошибся ли адресом?.. – сверил. Нет, всё в порядке. Вошёл в подъезд. Медленно… по узкой лестнице – на третий этаж.

Кнопка звонка… Позвонил. Затем ещё и ещё раз… Дверь не открылась. «Приехал!.. – сам себе съязвил Николай, и отошёл от двери. – А если уже не тут живёт?.. Получил гонорар и купил себе новую квартиру. Или в столицу переехал?.. Сейчас все туда рвутся. – И выругал себя, что не написал предварительно. – Недотёпа! – И задумался. – Сколько уже, как получил от него письмо… Пять лет?.. больше?.. – Не вспомнил. – Надо было ответить».

… Письмо от Корытина пришло как раз за неделю до свадьбы. Соня уже составила список гостей. Николай – глазами по чужим фамилиям… никого знакомого.

– Давай и Ерофея пригласим. Он приедет. Помнишь, я тебе рассказывал о нём?

Соня скривила рот, и – как снежный ком за шиворот…

– Вот если твои родители дадут половину денег на свадьбу, тогда и приглашай кого хочешь, а пока… перебьётся твой друг. Только драчунов нам тут не хватало. – И сморщила нос. – Еще чего доброго, напьётся и устроит дебош. Красней потом перед гостями.

За спиной хлопнула дверь парадной – стальная пружина притянула. «Надо было ответить. Теперь думай, с какого бока к нему подступиться… – И досада… И зависть… Даже засосало под ложечкой. – Ему-то… с таким папашей раз плюнуть… Написал рассказик и, будьте любезны, – в журнал. И мамаша не хуже… на сцене… не у станка ишачит. А мои… – Николай подавил тихий вздох. – Произвели на свет, и живи как хочешь».

Измождённые и серые от гальванических паров лица отца и матери выглянули из-за угла пятиэтажки, виновато улыбнулись и тут же скрылись с глаз. «Ну, что с них возьмёшь?..»

И уже – через край… “А свадьба… Мать расплакалась, давай извиняться перед сватом… И батя – не лучше… как с голодного края накинулся на закуску.

Глубоко в подсознании вспыхнула лампочка: собака Павлова – к миске… вкусовые рецепторы погнали слюну. Память о свадебном столе материализовалась в реальный голод.

Николай ускорил шаг. Навстречу – женщина. Пожилая. Уже старушка. Идёт – ногами кренделя рисует. Лето на дворе, а она в трикотажной кофте и в стёганых суконных бурках. Остановил, извинился. Та – глазки на него: смотрит, щурится. Повернулась – ухо подставила, чтоб лучше слышать.

– Шось?..

Николай…

– Скажите, где здесь ближайшее кафе?

Старушка кивнула головой, – услышала.

– А вон тамочки, милок. – И кивнула в сторону, куда надо идти. – Недалеча. Вишь, антоматы с газ-водой?.. Вон тудоички и паняй. Дойдёшь до них, а тамочки как раз и кахфе твоё будет.

– Спасибо.

– А неча, неча…

– Всё равно спасибо, – быстренько проговорил Николай, раздосадовавшись тому, что спросил: «И сам, без подсказки нашёл бы».

– А ты чё энт, милок, асеред дня пиячить вздумал?

Николай – глаза навыкат…

– Почему – пить?.. Разве в кафе только за этим ходят? Я покушать хочу.

– Ба-атюшки!.. – Закачала головой старушка. – Покушать он хочет… Зачем же тады к буржуям в кахфе?.. Там дорого, дерут так, что и не захочешь… лихоманка на них, антихристов. – Старушка прищурилась враждебным взглядом. – Да ты тоже, как я погляжу, из ихних.

… и плюнула себе под ноги. Не столько себе, сколько на туфли Николаю. Еще что-то сказала, но Николай уже отошёл. Не услышал.

На улице – ни малейшего ветерка. На небе – ни облачка. Жарко. Будто и не было утреннего дождика.

В кафе – ни души. Пусто. Толстая буфетчица, подперев кулаком щёку, вяло дремлет за стойкой бара. Душно… вспотела несчастная. На лбу – испарина.

Николай заказал порцию холодной телятины и полстакана сметаны.

– И это всё? – изумилась буфетчица. И скривила рот в презрительной ухмылке. Нагнув голову, с шумом дунула в глубокий вырез на блузке.

Николай, опустив брови, насупился: хотел ответить такой же дерзостью, но, перехватив насмешливый взгляд буфетчицы, передумал.

– Да. Мне достаточно. Можно еще, пожалуй, стаканчик вот из этого кувшинчика. – И ткнул пальцем в стеклянный сосуд с абрикосовым соком.

– Сметана и абрикосовый сок?.. – И усмехнулась. – Смотри, а то…

– А то что?..

– На три метра против ветра, не считая мелких брызг. – И уже серьёзным голосом. – Так можно желудок испортить.

– У меня он крепкий, – парировал Николай. Хотел добавить: не вашего ума дело, что я буду пить и есть, но не стал… и направился к столику, осторожно неся тарелочку с телятиной и стаканы со сметаной и абрикосовым соком.

Ломтики телятины были сочные, свежие. Сметана густая – на ложке держалась. Все стоило той цены, которую обозначила буфетчица. Когда с мясом и сметаной было покончено, Николай взял хрустальный стакан с абрикосовым соком, с удовольствием отпил немного, и… – А вдруг не пошутила?.. – Насторожился. Задумался. – Бывает же несовместимость отдельных продуктов. А ну как и вправду…

… с досадой посмотрел на сок.

– Испугался? – Насмешливый голос из-за стойки. – То-то.

Николай повернулся к буфетчице.

– Нет, с чего вы взяли? – И отставил стакан. – Какой-то подозрительный он у вас.

… и встал из-за стола. Буфетчица сделала круглые глаза.

– Тоже мне, придумал… п о д о з р и т е л ь н ы й … Свежий сок. У нашего грузина теперь всё свежее: прямая поставка из-за бугра. Так что нечего тут носом крутить… Понял?.. – И улыбнулась. И сделала губки бантиком. – А хочешь клубнички на десерт?.. Я запросто…

Какой еще клубнички? – подумал Николай, и тут…

… у самых дверей – трое парней. Уже на подпитии. Буфетчица – рот до ушей. И парни рады её видеть.

– Привет, ласточка, – подал голос коренастый парень в бейсболке.

– Да уж, куда там – ласточка… придумал… Крылышки-то какие надо, чтоб вспорхнуть… Гектара на два, не меньше.

– Не бери дурного в голову. Хорошего всегда должно быть много. – И подмигнул. – Плесни-ка нам, по старой дружбе, чего-нибудь, да покрепче.

– Ну, эт я запросто. Кацо, в рот ему дышло, не обеднеет.

– Вот и ладушки, – улыбнулся крепыш.

Улыбнулась и буфетчица.

– Давненько тебя не видела. Уже соскучилась. – И со вздохом. – Сейчас такие времена… Теперь… – И показала на витрину с алкогольными напитками, – видишь, чем кацо торгует?.. сплошная заграница. Забурел наш зверек. Раньше чужими мимозами торговал – помнишь?.. а теперь… – И опять рукой – на дорогие импортные напитки. – Без тебя тут чёрт те что творится. Хоть в петлю лезь.

Крепыш в бейсболке крякнул от удовольствия: услышал то, что хотел. И улыбнулся. Во рту сверкнула железная фикса.

– Ничего, ласточка, разберёмся. Уже недолго ему боговать. Ты тут потерпи маленько, а уж я… – И опять, глазами на витрину с выпивкой… – Плесни-ка ещё по маленькой.

Буфетчица ещё – по полстакана… каждому.

– Да уж разберись. А то тут уже забыли, кто хозяин на микрорайоне. Пообнаглели. В чужом доме как в своем распоряжаются. Этот черт нерусский уже намекнул мне, мол, пора манатки собирать, хочет какую-то молодую прошмандовку на мое место. Я тут уже двадцать лет, а он меня, чурбан недоделанный – под зад коленом. – Вздохнула. – Теперь вот стараюсь, может, ещё передумает… улыбаюсь всем кому ни попадя. Даже вон тому… – кивнула на Николая, – зубы скалю. – И снова о хозяине: – Ехал бы к себе в свой трёканый аул и хозяйничал там, капитализм строил, а нам не мешал тут жить.

Николай – на выход, и – за порог. Скоренько. «И дёрнуло меня сюда зайти!..»

На улице, в пяти шагах от входа – автомат с газированной водой.

Подошел… Очередь… Спросил, кто последний. Достал из кармана горсточку мелочи, нашёл трёхкопеечную монету…

Странная буфетчица… странные посетители… странный разговор… Не к добру всё это. Даже озноб по коже. Обещание фиксатого не походило на пустую болтовню.

Только подумал, и …

– Ну и дела-а!..

…вздрогнул, повернулся на голос… Корытин, Ерофей Корытин… В руках – бутылка пива… уже надпитая.

Николай – глаза нараспашку.

– Ты?..

– Ну да, кто ж ещё. А ты здесь какими судьбами?..

– Да вот, приехал…

– Здорово!.. – В глазах – радость: настоящая, неподдельная. – А я-то думал, какого беса правая ладонь всё утро чесалась.

Николай – на друга… Смотрит – глазам не верит: вылинявшая от частой стирки красная футболка на сильном, мускулистом торсе, синие, затасканные джинсы. На ногах – старые, не понятно какого цвета кроссовки. Постаревшее, осунувшееся лицо с трёхдневной щетиной… Николай моргнул: удивление, растерянность и разочарование сплелись в тугую косу. «Что с ним?..» И будто бы тот самый: волевой, квадратный подбородок, густой короткий ёжик на голове, косая сажень в плечах, и в то же время совсем другой, – и морщины на лбу, и мешки под глазами, и глубокие складки у рта… Будто кто-то совсем незнакомый, кто-то чужой стоит перед ним… и улыбается. Но хорошо улыбается, по-доброму.

– Здравствуй, – наконец-то нашёлся Николай. – Я, собственно, к тебе и приехал.

– Да?! – Радость уже через край. – Вот это здорово!.. Пошли, хватит тут столбычить.

Николай опять – на одежду друга… «Манерничает?.. в народ пошел?..»

… И не спросил, – а ну, как ему не понравится.

– Подожди… Давай попьём… Что-то в горле пересохло.

Ерофей кивнул на автомат с газированной водой.

– Тоже хочешь причаститься к подачкам трудовому народу от нашего лабазника? Этот динозавр – последний в городе. Единственный. Он эту железяку вместе с кафе взял в аренду, и теперь как в насмешку – газировку по старой цене. – И со злостью. – Благодетель, мать его… Ходит мимо, сучара носатая, смотрит на халявщиков и посмеивается. Его б за гланды и – об стенку, да мимо: всё по закону рыночной торговли. – Большой глоток пива не сделал его добрее. – Пошли отсюда.

3

Солнце – уже за крыши домов… Спряталось. Но духота осталась.

Возле подъезда на лавочке – старушки. Сидят, о чем-то судачат. Ерофей поздоровался. Те ответили – и улыбнулись. Уважают, – понял Николай.

– Пришли. – Ерофей показал на дверь.

Николай кивнул.

– Знаю. Уже приходил сюда. С утра тебя жду.

– Не знал, а то б пораньше вырвался. В мусарню вызвали.

– Куда?

– В милицию.

– В милицию?.. – вскинул брови Николай.

– Что в милицию, что в мусарню… один хрен. – И успокоил. – Как свидетеля. – Нагнулся, достал из-под резинового коврика ключ. – Вчера Иван, – кивнул на соседнюю дверь, – отлупил свою… и перестарался с дури. Давай «скорую» с перепуга. Пока приехали, она очухалась… Помирились… Ещё… – щёлкнул себя по кадыку, – добавили. «Скорая» приехала, и врачи, мать их!.. в ментовку позвонили. Всё как в горбачёвские времена. Явились архаровцы…. а Нинка в отключке, Иван – на дыбы. Его и захомутали.

– За что он её?..

– Кочевряжилась, не хотела бутылки сдавать… Ладно, хрен с ними. Я уже привык к их разборкам, не вмешиваюсь. Но тут погуще каша заварилась: Иван и к ментам полез с кулаками – переклинило мужика. Одного приласкал пару раз, тот и глаза под лоб. При советской власти за такое срок схлопотал бы. Запросто.

Ерофей приподнял дверь за ручку… поднатужился… Клацнул замок.

– Проходи. Вторая дверь направо – моя. Можешь не разуваться, не люблю я этого. В большой комнате, – кивнул налево, – постояльцы, Фатима со своим семейством, беженцы из Ташкента. – Взял Николая за локоть. – Давай сюда, на кухне руки помоешь – в ванной кран не работает. Сейчас тебе свежее полотенце принесу.

Николай – на кухню. Чисто – ни единой пылинки. Из угла в угол – гирлянда выстиранного детского белья: трусики, маечки, рубашечки. На столе – горка чистой посуды… Под столом – батарея пустых бутылок. Много бутылок.

Ерофей перехватил его взгляд.

– Те самые. Из-за них и сыр-бор у соседей. Ивану сказала, что сдала, а сама у меня спрятала… и деньги взяла на бухло. Да Иван тоже не вчера родился, понял, что фуфло всучила. За брехню и отлупил, чтоб неповадно было. Ещё и впрок добавил.

Николай: глазами – по стенам кухни… Ремонт просится так, что криком кричит.

– И давно ты в этой квартире?

– Давно. Считай, что с самого рождения.

– Как! – удивился Николай. – И твой отец… и твоя мать тут?..

– А где ещё им было жить. – И усмехнулся – понял, о чем подумал гость.

Скрипнула дверь. В квартиру, как к себе домой, без звонка вошла неопрятная женщина. Сколько ей лет – по лицу не скажешь. В руках – огромная сумка. Вошла, и слова не сказала. И молча, прямым ходом – на кухню.

– За «хрусталём»? – Ерофей скривил рот в усмешке.

– Не ехидничай. Скажи, лучше, где летал? Я уже в третий раз ломлюсь в твою дверь.

От женщины – на версту перегаром…

– В «мелодию» таскали. Спрашивали о вчерашнем бенефисе. Похоже, Иван надолго там застрял. Не откупится – менты надолго закроют.

– Ну да? – Соседка скривилась; похмельный синдром ещё держит мёртвой хваткой… вцепился и не отпускает.

– Вот тебе и «ну да». И тебя хотели подмести, да ты дверь не открыла. Притаилась?

– Выдумал, тоже… Спала я, не слышала. Сам знаешь, в отключке была.

– Смотри… менты не любят, когда им мозги компостируют.

– А, ну их, – отмахнулась соседка. – Не до того мне сейчас: здоровье надо поправить.

– Что, головка бо-бо?

– А то сам не знаешь.

– Откуда мне…

– Ну-ну… Кому другому рассказывай… Забыл, как сам – на бровях через день…

– То было давно и неправда.

Бутылки собраны… Соседка – в дверь… И уже с порога…

– Ерофей…

– Говори.

– Ты это… того… дал бы ещё пару бумажек.

– Перетопчешься.

– Такой ты, да?..

– А ты как думала.

– Я так и знала, что ты жмот.

– Чего ж тогда просишь?

– Я думала…

– Правильно, думать всегда полезно… а пить вредно.

– Чья бы корова мычала, а твоя…

Дверь захлопнулась… хлопнула так, что стёкла в окнах зазвенели.

Ерофей усмехнулся.

– Вот же, сявота… – И махнул рукой. – Ладно, пусть себе гавкает. Пройди в комнату, отдохни, а я тут чай заварю.

Николай – на дверь…

– Чего она так?..

– Не бери на голову, – отмахнулся Ерофей. – Злая баба. Злая и подлая. Обкорнала её перестройка, вот и рычит на всех. На прошлой неделе на Фатиму с кулаками кидалась. Пора намордник надевать.

– А эта… Фатима… она что… из тех самых?..

– Из каких «тех самых»? Такая же, как и мы с тобой. Родилась там, вот и окрестили Фатимой. Думали, так лучше будет, а вышло… И муж её наш, из кацапетовки, откуда-то из-под Рязани. И дети… Наши они. Беженцы. У себя там в НИИ работали, научные сотрудники, а теперь… Как бревно в глазу у тех басурманов. На вокзале их подобрал. Приехали к каким-то родственникам, а те даже не встретили. Родственнички, мать их!.. Не лучше Нинки, соседки моей. – И кивнул на дверь.

Николай пожал плечами, – всех не накормишь и не обогреешь.

– Может, Фатима ей в чём-то дорогу перешла?

– Ну да, козе понятно… Мимо харчей. Она мне раньше еду готовила. Дам денег на продукты, купит – сготовит… птичке будет мало поклевать. Ещё и на бутылку намекала… за труды. А Фатима… Фатима – совсем другая песня. Готовит так, что пальчики оближешь. Да ты ещё успеешь оценить её стряпню. Каждый день что-то новое придумывает. Теперь живу – горя не знаю. На всём готовом: парит, жарит, чистоту наводит. Возьмётся за стирку – не остановишь, пока всё не перестирает. Мне даже неловко как-то.

– Она, что, и рубашки твои стирает?

– Ну да… А что?.. пусть, если хочется. Уже привык. У неё это лучше, чем у меня получается.

– Ты что, один живешь?..

Николай это сразу понял, уже давно, как только вошёл в квартиру и услышал про постояльцев, но спросил. Спросил и тут же получил ответ.

– Один. Не видно разве?

– А мать твоя?.. где она?..

Ерофей исподлобья глянул на гостя.

– В другом месте живёт. Далеко. Замуж вышла.

– А отец?.. – Холодок залез под рубашку: ”Напрасно приехал”.

– И отец далеко.… Отсюда не видно.

Стены кухни хохотнули пожелтевшей клеёнкой, старая плита скорчила рожицу и показала язык, – вот тебе!

– И давно?..

– Что, давно?

– Ну, это… замуж вышла.

– Давно.

Только одно слово сказал – “давно”, – и тема закрыта. Зачем кому-то знать, что уже дважды набил морду своему отчиму.

На скулах обозначились желваки.

– Ладно, хватит об этом… Иди, а я тут чай…

Николай – в дверь…

… и в комнате не лучше: телевизор ехидно хихикнул и подмигнул отечественным кинескопом: дурак думками богатеет. Николай – в кресло, откинулся на спинку, прикрыл глаза: «Да и квартирка, Ерофеюшка, у тебя… У простых работяг и то получше будет. Ну и ну… Брехло ты, Корытин. Надо же такое выдумать: отец – партийный босс, мать – актриса. Нехорошо, нехорошо так…»

Николай сделал глубокий вдох… выдохнул… положил ногу на ногу, закинул руки за голову. Николаю вольготно. Уже вольготно. Николай уже на равных с Ерофеем. Николай уже выше его.

В коридоре – приглушённые голоса. Открылась дверь – Ерофей. В руках – заварник, накрытый свежим вафельным полотенцем.

– Постояльцы пришли. Натерпелись дома, теперь и здесь – шепотом… Досталось им от басмачей. В чём были, в том и когти рванули. Квартиру, мебель, машину… Всё бросили. – Помолчал немного. – Ладно, ты-то как?..

Снял полотенце с заварника, разлил по стаканам в массивных мельхиоровых подстаканниках душистый чай.

Как?.. А вот как… получи, если хочешь. Николай подошел к столу, и – как масло на хлеб: сразу же после армии поступил в институт, на третьем курсе женился, недавно получил хорошую должность… О том, что торгует в киоске у тестя – ни слова. Но павлиний хвост уже распустился, и уже – без тормозов: поведал, что успел обзавестись просторной квартирой в центре города, иномаркой “Опель-кадет”, японской аудио и видеотехникой и уже подумывает купить морозильную камеру и микроволновую печь.

– Сам понимаешь, сейчас без морозилки и микроволновки никак нельзя.

Сказал… и тут же запнулся: не слишком ли?.. как бы не обидеть.

– Ну да, конечно, как же без них… – усмехнулся Ерофей, но Николай не заметил издёвку: в раж вошел. Хотел упомянуть о тесте, который прибрал к рукам овощную базу и открыл сеть киосков, и скоро сделает его своим компаньоном – уже пообещал, но не стал говорить, смекнул, что это уже через край.

– Ладно, что это я всё о себе да о себе… Ты-то как?..

– Я?.. – Ерофей глянул в окно. На улице уже смеркается. – Да что я… у меня всё путём. Да и времени… – И глянул на часы. – Пора, труба зовёт. Можешь не ждать меня: поздно буду. Захочешь спать – ложись на диване. Чистые простыни в шкафу. Приду – на раскладушке лягу.

… и не сказал гостю, куда он на ночь глядя…

 

Гонг разорвал монотонный гул толпы. На ринг, освещённый прожекторами, выскочили бойцы… рефери торопливо нырнул под канаты… В подвале – гробовая тишина. Но это ненадолго.

4

Ночь. Николаю не до сна. На один бок повернётся… на другой… Всё не удобно: пружины старого дивана назойливо давят в бока и гонят прочь непрошенного гостя. И будто бы не спал, будто всю ночь за сном гонялся, а когда вернулся Ерофей – не заметил. Проснулся: запах чего-то вкусного приятно щекочет ноздри.

За столом – хозяин: сидит – улыбается.

– Ну и здоров ты, батенька, поспать!

– Извини, не думал, что так получится.

– Ладно, у прокурора будешь оправдываться. Вставай, а то плов остынет. Настоящий, ты такого не пробовал. Фатима постаралась. – И снял крышку с чугунного казана. – Давай, бача, садись, наворачивай.

Так бы ел и ел, но… хватит. Уже не лезет. К горлу подступила благородная отрыжка. Ерофей откинулся на спинку стула, улыбнулся, вспомнил: вчерашняя схватка прошла на “ура”. Здоровенный грузин сам себя наказал – вышел на ринг в оранжевых трусах… и через пять минут под свист и улюлюканье толпы распластался на грязном бетонном полу. Допрыгался. Такого и даром отоварить – за милую душу, но… пятьсот баксов на дороге не валяются: всякая работа денег стоит.

– Как я понял, у тебя всё путём?..

– Да… как тебе сказать… – Николай снял очки, протер стёкла. Переспал вчерашнее, и теперь стыдно за своё хвастовство.

– Так и скажи, что ухватил жар-птицу за хвост.

– Н-нет… Не совсем…

– А что так?.. Рука бойца колоть устала?..

– Понимаешь…

А на большее духу не хватило.

– А что тут понимать… – Ерофей достал пачку папирос… закурил. Николай проводил взглядом облако рыжего дыма.

– Чего-то не хватает… – И решился-таки. – Хотелось бы сказать что-то своё… весомое. – Каждое слово – клещами… через силу, через стыд и страх. – Хочется найти свою, прямую дорогу и шагать по ней, не оглядываясь и не останавливаясь. – И… мельком – на друга: «И зачем я ему всё это?..» – Но, как ты сам понимаешь… Трудно в одиночку … – И уже не остановиться. Николай уже знал, что не остановится, скажет всё. – Сам понимаешь, что тут никак без поддержки старших и сильных мира сего. Сам, наверное… наверняка прошел через это. – Николай выковыривал фразы, стыдился их, но уже ничего не мог поделать – самолюбие и амбициозность вильнули хвостиком и спрятались в глубокие норки. – Я, конечно, не исключаю дарование и труд до седьмого пота, но… – И опять – мельком на друга. – Ты, конечно, понимаешь, о чём я?..

Ерофей покачал головой.

– Нет… Пока нет, не врубился. Говори понятнее, а то не вижу, про что толковище.

«Ну да, рассказывай… не видит он… Так я тебе и поверил. – Желчь разлилась по телу. – Друг называется. – Желчь уже под самое горло… Но не выплюнул – проглотил: всё ещё рассчитывал на что-то, словно приговоренный к виселице надеется, что верёвка окажется гнилая, оборвётся, а вешать дважды ну никак нельзя. – Непонятно ему…»

Но уже не остановиться.

– Я вот про что хотел… – И опять – клещами за язык. – Мой тесть хоть и за три версты от того… от той области, в которой я себя увидел, скажем так, однако вполне резонно изрёк: не найдёшь себе костыль, будешь всю жизнь хромать и спотыкаться. – Мельком вспомнил свою старую фамилию, от которой уже успел отвыкнуть, и порадовался настойчивости своей жены: фамилия Левандовский больше подходит для литератора. Левандовский… Паустовский.. Маяковский… В таком ряду не стыдно предстать перед потомками. – Мне уже двадцать семь, а я все не на своём месте. Лермонтов в мои годы уже “Герой нашего времени” написал, а я… – И замолчал. “Тоже мне – писатель Корытин!.. Ну и фамилия… – Может, потому, что не в полную силу работаю, а?..

Ерофей пожал плечами, – к чему это он?

– Не знаю. Не думал об этом. Ты все загадками, да загадками… Я тоже, если тебе так легче станет, не в полную силу…

– И ты!.. – обрадовался Николай: может, это спрямит дорожку и направит разговор куда надо.

– Ну да, коню понятно… Вижу, что кранты подходят: на пол – и… лапки кверху.

– Прости. – Николай смутился. – Я так и не спросил, чем ты сейчас занимаешься, где ты?.. В газете какой-нибудь?..

– Не угадал. – Ерофей незаметно шевельнул выбитым пальцем правой руки – ноет, зараза. – Промышляю кое-чем. Сейчас. А раньше… Где только не был, даже на товарной станции ишачил. Грузчиком.

Николай… будто крутого кипятку хлебнул.

– Как!.. Ты грузчик?..

– Ну да, было дело. А что?.. Уголь, цемент, щебень… всё, что надо населению. Запросто: бери больше, кидай дальше, пока летит – отдыхаешь. Слыхал такую мудрость. – И смерил гостя ироничным взглядом. – У нас любая работа в чести.

Николай украдкой глянул на сослуживца: «Оригинальничает или вживается в какой-нибудь образ, хочет глубже разобраться в ситуации, следит за конфликтом, как пишут классики в своих мемуарах. – И опять с досадой: – А со мной о литературе – ни слова… Некрасиво. Забыл, как я бегал в самоволку за бутылкой, чтобы обмыть твой очерк в “Красной звезде?”»

… то была первая и последняя самоволка Николая. Всё обошлось, но страху натерпелся!.. До конца службы хватило…

Стук в дверь. Тихо-тихо постучались. В дверном проёме – женская голова в цветастом платке. Женщина виновато улыбнулась, протянула сверток. Бутылка, – догадался Николай.

Хозяин встал из-за стола.

– Напрасно ты это, Фатима Семеновна. Я бы и сам. – И улыбнулся. – Но всё равно спасибо.

– Ну, как же… гость у вас… Надо же по нашему обычаю… Мой и там, у себя об этом не забывал. И свинину ставили на стол, и водочку…

Ерофей показал рукой на пространство квартиры.

– Теперь «у себя» – это здесь. Привыкай. А про то забудь.

Женщина вздохнула.

– Забудешь такое. Даже ночами снится.

Ерофей – глазами на бутылку…

– Может, тоже с нами?..

– Нет, нет… Что ты!.. Нам не полагается с мужчинами за стол…

– Это там, у басмачей не полагается, а здесь…

– Нет, – наотрез отказалась женщина, и – за порог. И дверь прикрыла.

… и тишина в комнате.

С улицы послышалась пьяная ругань мужика и визгливые выкрики разъяренной женщины.

Ерофей перехватил недоумевающий взгляд Николая.

– Не бери дурного в голову. – И кивнул на окно. – Пошумят, пошумят и затихнут. – И показал глазами на газетный свёрток. – Приступим?

…отвинтил пробку, налил в гранёные стаканы.

– Вздрогнем! – И сильной рукой обхватил стакан.

Николай прикоснулся к своему стакану, но осторожно, очень осторожно, словно это была не толстостенная посуда, а хрустальный бокал, подарок тестя к Дню Советской Армии.

Выпил и скривился: водка обожгла пищевод, перехватило дыхание.

– А где же?.. Ты писал что…

Ерофей скривил губы.

– Забудь.

– Как это?

– Да вот так. Зинка тоже ушла.

– Ушла?.. Как это?..

– Ногами. Собралась-подпоясалась, дочку – в охапку, и – за порог.

Николай не знал, что сказать и как ему быть. И всё-таки решился.

– Ну, а с литературой… с рассказами как?.. Или ты уже на романы переключился?.. – Николай вложил немного иронии в свой вопрос: надо ж как-то увести разговор о семейных неурядицах и сконцентрировать внимание на главном. – Помню, в московском журнале встретил твою фамилию. – И уже если льстить, то на всю катушку. – Гениальный опус, давно не приходилось читать что-нибудь подобное. Поделился бы, как тебе удалось пробиться в журнал. Кто-то помог?.. Вот бы и мне так. – Сказал, и сделал паузу. – Вот только с работой непонятно… грузчик… как-то не вяжется. Или ты, как Горький и Джек Лондон… захотел познать, по чём фунт лиха?… решил познать жизнь с низов?

«Ага, с низов… Угадал… пальцем в небо. – По лицу Корытина скользнула кривая усмешка. – Начитался всякой белиберды…»

В затылок ударил вчерашний вечер:

… Сырой подвал кинотеатра стонет от духоты и плесени, от дикого рева и яростного свиста сволочной толпы: никто не хотел скорой расправы – всем только дай да дай, – не зря же деньги платили… а давать-то уже и нечего. Боец в оранжевых трусах, свернувшись в три погибели, лежит на полу «коробочки» и корчится от боли. Ему больно, очень больно… и он уже ничего не может дать…

То была вчерашняя реальность. Вчера… а сегодня… сейчас… В глаза ударил свет оранжевого торшера в гримёрке Капитолины Родиной. Больно!.. очень больно!.. Не ослепнуть бы…

Ерофей встряхнул головой – боль отступила… затихла… Но свет не потух, не сдавался, паскудина: скулил и тявкал оранжевым галстуком на шее гостя.

И – в пот, и – в дрожь… И уже забыть бы, да накось-выкуси.

… Свершилось!.. Сто метров до киоска «Союзпечать» – не дорога. И километр отмахал бы, не запыхался. Прибежал… рано: еще полчаса до открытия. Тихим шагом – до скверика… сел на лавочку… Покурил. Минуты казались вечностью. Опять – к киоску. В самый раз. «Есть?» И с опаской, – вдруг и сегодня мимо. Есть, – улыбнулась знакомая киоскерша. – Вчера завезли, перед самым закрытием. – И протянула толстый журнал.

Взял…

…открыл наугад, и…

Как раз на той странице, где заканчивается рассказ. Ерофей узнал его по последней фразе. Он помнит последнюю фразу своего рассказа… наизусть. Он весь рассказ может слово в слово пересказать.

…Торопливо перелистал несколько страниц… и – что за чертовщина! – как минимум вдвое сократили. И тут же: «Не беда, – быстро успокоил он сам себя. – Главное, что напечатали». Посмотрел по сторонам – никого знакомых. А жаль, подумалось, хорошо бы кто подошёл, поздоровался, спросил, как дела и что за журнал у него в руках. «Не судьба», – подумал Ерофей, и рысью – в ближайший гастроном. Прибежал – винный закрыт. Еще закрыт: рано, надо подождать до одиннадцати. Ну и ладно, – не стал кручиниться. «Потерпишь, вечером зайду, – подумал о дядьке Борисе. – Вечером даже больше в жилу будет».

Изуродованная губа Бориса Корытина выпрыгнула из памяти и растянулась в противной улыбке: «Как увидишь свой рассказ в журнале, сразу: бутылку и – ко мне. Обмоем».

Табличка: “Спиртное детям до шестнадцати не отпускается” оскалилась категоричностью былых времён. «Да ладно тебе, дядь Борь… Лишь бы напечатали, а за мной не заржавеет», – пообещал тогда Ерофей. «Напечатают. Я отвечаю. – Дядька подмигнул племяннику. – Заяц трепаться не любит. Мы им еще покажем…»

Сказал, будто из полного мешка сыпанул.

«Показал, – грустно подумал Ерофей, и опять: с отвращением на галстук Николая. – Увидел… Уж лучше бы ослепнуть».

Дядька Борис, брат отца – директор Дворца культуры, и он же режиссер народного театра, в котором все ведущие роли играет Капитолина Родина, мать Ерофея; дядька Борис – это тот, кто пообещал племяннику пристроить его рассказ в московском журнале, и пристроил. Дядька Борис – это тот, который никак не мог понять, почему его брат, Иван Корытин, первый секретарь райкома партии, живёт в обыкновенной «хрущевке» в захудалом районе города, где сплошь и рядом бандиты и пьяницы. «Таких, как ты, шановный, – ехидно ухмыльнулся он, – надо под стекло… и всем показывать. За деньги. Хоть какая-то польза была бы родне от тебя». Дядька не мог простить родителям, что именно он, а не его брат родился с уродливой заячьей губой; что в детстве не уберегли от болезни и теперь его лицо побито оспой, и что Ивану, а не ему досталась Капитолина Родина, стройная, породистая, с высокой тяжелой грудью брюнетка, царственность которой дополняет лебединая шея и густая грива длинных волос. Всё при ней… но не ему досталась: и её улыбка, и её голос… и гордая, чуть спесивая посадка головы, и величавая походка… Не идёт – несёт себя на золотом подносе. Ещё и талантом Бог не обделил: каждый её выход на сцену – как шаг на лобное место под вожделенные взгляды восхищённой черни. Ее популярность – как мокрый хлыст по хилым спинам актрис городских театров. Она – Капитолина Родина!.. и уже ни отнять, ни прибавить… встретившись с ней на улице, любой и каждый скрутит шею, чтоб посмотреть на неё ещё и сзади: вздыхал, облизывался, мусолил глазами, но даже и не догадывался, что он для неё пустое место, дырка от бублика. Единственный мужчина в её жизни был, есть и будет Иван Корытин, которого любит… и которого боится.

… и которого ненавидит за это.

… и себя клянет за свой страх перед ним… за то, что подложила под него свою молодость, свою мечту о столичной сцене.

«Борис» – он всегда так представлялся, – ударение на “о” – и любил, чтобы к нему так обращались. Именно «Борис», на западный манер, а не просто Борис, Борька. Он не мог простить этого своим родителям – хоть к стенке ставь, не простил бы, – а когда их не стало, всю злость и уродство памяти перекинул на брата. «Не старайся выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле», – наконец прорвало его. «О чём это ты?» – не сразу понял Иван.

5

Тот разговор – как вилкой по стеклу: в доме праздник – дождались сына из армии, и – на тебе!.. как из парфюмерной лавки – в зловонный свинарник.

– Не придуривайся, – усмехнулся уже хорошо подвыпивший дядька и положил в свою тарелку парочку оливок с анчоусами.

За столом все свои, никого чужого, можно и не бояться. Чуть хмельной от выпитого, Ерофей слушает, кто что говорит, но не знает, как реагировать на их слова. Помалкивает. Армия научила его держать язык за зубами.

– Ты про что это? – не понял отец, и наколол на вилку кусочек сала.

– Не понял?

– Нет.

– Ну и не надо. Тебе же лучше будет.

– Да нет уж, замахнулся, так бей. – Иван Корытин прищурил глаза. – Объясни нам, сирым и грешным.

– Объяснить?.. Запросто… – И взял из вазочки еще пару оливок. – Могу и на пальцах… Специально для зомбированных красной тряпкой и пятиконечной звездой.

– Ну-ну…

– Не нукай – не запряг. Уже когда из деревни, а всё на своей колымаге… Руководитель… Верный ленинец… Да ты семью не можешь как следует обеспечить, не то, что район. Ты…

– Что я?

Брат махнул рукой.

– Так… ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. Все твои однояйцовые по партийной утробе живут в центре города в хороших просторных квартирах, а ты здесь… у чёрта на куличках. – Борис повел глазами по комнате. – Да ещё в этой… в собачьей конуре.

– Нам хватает: на троих – две комнаты. Норма. У многих похуже будет, и ничего, живут люди.

– Но-орма… Живут люди… – передразнил Борис своего брата. – Тебе кабинет положен.

– Кабинет у меня на работе. Успокойся. Мы тут друг у друга на головах не сидим. – И повернулся к сыну. – Так ведь?

Ерофей пожал плечами: после двух лет казарменного положения жизнь дома – как у Бога за пазухой.

Отец налил в стопки и – со злостью.

– И чего, скажи ты мне, тебе неймётся!.. Чешется?.. Так встань из-за стола, выйди и почешись. Может, легче станет.

– Я хочу…

– Ах, ты хочешь!.. – протянул отец и, будто закрыл словарь пристойной лексики, разразился языком добротной подворотни. Все домашние знают, что он и так умеет – много лет прожил в заводском районе города. – Я уже давно знаю, чего ты хочешь. Хочет он… Дай тебе волю, ты бы за горсточку мелочи ободрал бы родину как липку: разул, раздел бы её догола, поставил раком и дрючил бы её и в хвост и в гриву, пока она не захлебнулась бы твоей гадостью или пока ты сам не удовлетворил свои паскудные запросы. Ещё и подельников нашел бы, чтоб легче было справиться. – Капитолина мельком глянула на мужа, но тот не заметил её взгляда: Ивану Корытину обидно, до хрипоты и тошноты досадно, что у его отечества, его родины так много кровожадных, ненасытных прилипал и кровососов. Да ещё тут, под боком иуда завёлся: пригрелся и ждёт свои тридцать серебреников. Глянул на брата: «Такой не то что за тридцать, и за три продаст. Продаст и не поморщится».

И, глаза в глаза – на брата.

– Хочет он…

– Да, я хочу, что бы ты о своей жене… – Глянул на Капитолину, как лиса на виноград… сглотнул слюну… – И о сыне своём, моём племяннике подумал… чтобы ты жил как человек, а не корчил из себя святошу. Вот чего я хочу. Или, что… – Брат тоже прищурил глаза. – Тебе твой картавый иуда так мозги запудрил, что без его подсказки уже и до ветра сходить не можешь?

Дядька Борис – диссиденствующая личность. Дядька Борис спал и видел себя в Америке или во Франции. Дядька Борис молол языком всё, что ни попадя, и это не нравилось Ерофею: знал, что тот лишь среди своих такой храбрый. «Соображает, трепло, что не придётся отвечать, уверен, что батя не сдаст его».

Дядька Борис посмотрел на брата, как на малое дитя.

– Носишься со своим божком, как дурень с писаной торбой.

– Не смей! – взорвался Иван Корытин. – Не смей так!..

… и грохнул кулаком по столу. Сильно грохнул. Его секретарский кулак взметнулся вверх, и со всего маху – вниз, на полированную столешницу. В тарелках ложки-вилки зазвенели. Дядька Борис вздрогнул, и втянул голову в плечи… и – ни слова. Притих.

Иван Корытин ткнул пальцем в сторону брата.

– Не смей про это… Не смей, слышишь!.. А то…

– Что «а то»? – не удержался брат: тявкнул, как битая сучка из-под крыльца.

– !..

Отец безнадёжно махнул рукой… и сник. Тут же. И виновато посмотрел на сына… жену… После выступления Горбачёва на семнадцатой партконференции что-то надломилось в нём, заставило подумать: а дальше что?.. Больно, стыдно, досадно… но что ж теперь, и ручки кверху?.. Не дождётесь.

Иван Корытин сглотнул тугой комок, сглотнул, и – проглотил. Глянул на жену: и вроде бы рядом, и вроде туда же, да вот беда – не в ногу. Для неё Ленин лишь назойливый, всего лишь обязательный портрет в больших кабинетах. Не больше. Она такая, и с этим уже ничего не поделать. И надо ли?.. Нет, не надо: у неё свой идеал, кровный, плоть от плоти, и ради него, ради сына может – хоть в огонь, хоть в воду, хоть к чёрту на рога… ничто не остановит. Был случай – доказала: выхватила годовалого сынишку из-под копыт свирепого быка… Ещё бы миг, и… Мать и секунды не раздумывала. Спасла. Схватила малютку, прижала к груди… ступила в коровью лепешку, поскользнулась – упала… встала и, не обращая внимания на запачканную юбку, красивая, статная и гордая прошла мимо свёкровых соседей, будто царица сквозь строй почётного караула. Она спасла сына, и больше её ничто не тревожит. Она такая, она – Капитолина Родина. Кому не нравится – может не смотреть, может отвернуться. Она не обидится, она и не заметит этого.

Иван Корытин отвёл взгляд от жены, посмотрел на сына. «А вот с тобой-то как?.. – Знал, что армия ломает, и круто ломает… через колено: не хочешь – заставим, не можешь – научим. – Может, зря не отмазал от службы?.. ведь мог бы, запросто». Вспомнил, как рука тянулась к телефону, вспомнил и как в последний миг ему что-то мешало.

Задумался… Опять – глаза на сына. Перехватил его взгляд…

… и успокоился, – ерунда, не пропадёт… Настоящий мужик, сумеет и сам о себе подумать.

Горе – всегда, как выстрел в спину. В самый разгар перестроечной истерии Иван Савельевич Корытин закрылся в своём кабинете, чёрным фломастером на райкомовском бланке написал «Будьте вы прокляты», поставил дату и подпись, сунул в рот дуло пистолета… и поставил точку. Не выдержал: подлая измена соратников по партии нажала на курок. Пуля разворотила затылок, окровавленные кусочки кожи, костей черепа и сгустки мозга обезобразили портрет Владимира Ильича Ленина, висевшего на стене за спиной партийного секретаря.

Хозяин глянул на гостя, и – как в пустоту… он уже сорвался с крыши… уже – камнем вниз: пять секунд падения и – вся жизнь перед глазами… вспыхнула… ослепила… закричала в больном сознании. А внизу… Жёсткие булыжники мостовой подставили плоские лбы и уже готовы принять обречённое тело. Ждут. Знают, что дождутся. Ещё миг – шмяк! – и…

«Эх, батя, батя… и зачем ты так?» – подумал Ерофей и – к городскому кладбищу.

На пути – кооперативное кафе.

Зашёл.

Бутылка «Белого аиста» опустилась в карман.

Трамвай…

… сел.

… поехал. И – будто один в салоне.

Приехал…

… вошёл. Кладбищенский сторож шуршит берёзовой метлой – подметает дорожки. Справа и слева от могилы отца – солидные, помпезные обелиски из гранита и мрамора: серые, чёрные, в крапинку. На могиле партийного секретаря Ивана Корытина – лишь просевший от времени бугорок и железная пластинка с обязательными датами рождения и смерти. И больше ничего: ни фотографии, ни торжественной эпитафии – схоронили, как бродягу закопали. К горлу подкатил комок. Сглотнул… с трудом. Едва не подавился. «Здравствуй, отец…» – на глаза навернулись слёзы. Глоток коньяка добавил скорби. Стыдно. Стыдно и горько: первый раз пришёл на могилу. Теперь хоть криком кричи, хоть водкой залейся – не поможет: раньше надо было думать. Подложив под себя журнал, ещё час назад такой ценный и долгожданный, Корытин-младший сел у края могилы и сделал ещё один глоток. И опять – прямо из бутылки, из горла. Не было стакана. Не было, и не должно быть. Не додумался купить или стащить в кафе. Радость, а затем досада и скорбь сменились откуда-то подкравшейся тревогой: что-то грязное и паскудное постучалось в затылок. Но что?.. И с чего бы?.. Ерофей подёрнул плечами, мотнул головой… Легче не стало. Даже хуже: вспомнил отца, когда тот доказывал матери, что пора отойти в сторонку, дать сыну самому о себе подумать.

– Пойми, это плохо кончится. Талант, если он есть, всегда пробьётся, как травинка сквозь асфальт.

Мать и слушать не хотела.

– Таланту надо помогать, это бестолочь сама пробьётся. – И скривила рот в презрительной усмешке – Травинку он вспомнил… Это бурьян сам по себе растёт, его и поливать не надо. Вспомни, в деревне у своей матери на огороде… не вырвешь сорную траву – такая вымахает, что и картошку, и огурцы, и помидоры заглушит. И за огородом, и за талантом ухаживать надо, пестовать их, иначе не жди добра – зачахнут. А ты… «сам пробьётся…»

Отец махнул рукой: понимал – его слова… как в пустоту.

– Только, прошу тебя, Капа, не подключай Бориску.

– Это ещё почему? – насторожилась мать. И скривилась: не любила, когда муж называл её Капой, она – Капитолина, Капитолина Родина.

– Да потому, чёрт бы вас всех побрал, – взорвался отец, – что он своими грязными лапами сделает такое!.. потом за всю жизнь не отмыться… ни нам с тобой, ни нашему сыну.

6

Ерофей вымучил улыбку: «Как в воду глядел». Подумал и мельком глянул на Николая. «Помогла… ничего не скажешь. Только вот на «спасибо» язык не поворачивается». И – к матери, будто рядом стоит, слушает, о чём он думает. «Уж лучше б ты послушалась тогда отца».

… нет, она не такая, она не мягкая и пушистая лапушка Капа, она – Капитолина Родина, красивая и умная… И гордая, – можете любить меня, можете презирать, но я такая, и другой уже никогда не буду… не хочу, и не смогу.

Красивая и гордая женщина не согласилась с мужем. Красивая и гордая женщина готова на всё ради сына, хоть опять быку на рога. Красивая и гордая женщина Капитолина Родина на всё смотрит своими глазами – чужое мнение ей без надобности: она может прожить без подсказок и поводырей. Запросто. Красивая и гордая женщина хотела видеть своего сына большим писателем, и она его видит таковым, и…

… как задумала, так и сделала – сама поехала в столицу: деверь дал ей адрес какого-то важного литературного чиновника. Со щитом или на щите?.. Уже ничем не остановить. Вернулась, и – будто только-только выскочила из-под копыт свирепого быка… даже коровья лепёшка на юбке осталась… А через месяц отец застрелился. Застрелился, и уже никогда не узнает о рассказе сына в толстом журнале.

Коньяк выпит. До дна. Но, как назло – ни в одном глазу. В кармане – мятые банкноты. Вынул одну… вторую… добавил третью… Подозвал сторожа. Тот мигом – не заставил долго ждать. И через двадцать минут – бутылка самогона, дешевая колбаса, четвертушка серого хлеба, луковица и два краснобоких яблока. Одно яблоко надкушено. С чужого стола, – подумал Ерофей. Сторож разложил газету, достал из кармана гранёный стакан… «Только так, мужик, давай без слов», – осадил его Ерофей, едва тот открыл рот, чтобы произнести дежурное «пусть земля ему будет пухом». Сторож кивнул, – можно и помолчать, халявная выпивка и без разговоров в горле не застрянет. Пройдоха знал, кто лежит в этой могиле. Молча налил полстакана… сглотнул слюну, пока гость не выпил. Себе налил столько же… выпил… занюхал хлебом… отломил немного колбасы – съел… взял надкушенное яблоко, и – прочь. Молча пошёл, не оглянулся. Понимал, что у парня на душе: уже год прошел, а ни памятника на могиле партийного секретаря, ни слёз красавицы вдовы… Негоже так. Негоже. Горбачёвская затея с перестройкой и сторожу не пришлась по душе – беднее стали похороны: не каждый раз перепадала дармовая выпивка, а про закуску уже и думать нечего. Ерофей проводил его взглядом… выпил ещё полстакана… Надкусил яблоко. Выплюнул – червивое оказалось. Отломил кусок колбасы – бросил кладбищенским псам. Не стали есть – понюхали и отвернулись: собак не обманешь эрзацем. Ещё выпил… и не заметил, когда опустились сумерки – веки сомкнулись. Проснулся… Рядом – ни колбасы, ни хлеба, ни бутылки, ни стакана. Яблоко и луковица тоже исчезли. Бомж поживился, – сообразил Ерофей, вспомнив, как тот упорно нарезал круги вокруг квартала могил – ждал своего часа. И дождался. Куда теперь: домой?.. к матери в театр?.. Осмотрелся: мрачные, густые, тревожные сумерки. Вокруг зловещие обелиски. Пора… Зашёл в будку сторожа – попросил умыться. Холодная вода освежила и вернула к действительности. Немного полегчало, но подлое ожидание чего-то непоправимого, как сука из подворотни, холодит затылок.

Шаг за ворота…

Трамвай.

Полчаса в вагоне, и – приехал.

Остановка «Дворец культуры».

«Только бы на месте оказалась». У матери, у единственной актрисы театра, своя, персональная гримёрка, куда без разрешения никто не мог войти. И не входили. Никто и никогда. Есть у нее такая привилегия.

Цветочный киоск… За стеклом – белые розы. Как раз то, что надо – белые: девственные и непорочные. Именно такие любит мать. Тревога тявкнула и спряталась – забилась в дальний угол подсознания. Выбрал самые крупные… Улыбнулся: представил радость матери, когда вручит ей цветы и покажет журнал. И обязательно скажет спасибо за помощь.

«Помогла… Но не такой же ценой…» Стыд саданул дуплетом и подкатил тошнотворным оранжевым комком. Ерофей с досадой глянул на оранжевый галстук Николая: «Дался тебе тот рассказ!..»

И уже хоть волком вой. Бесполезно.

… Дверь… Вошёл без стука. Но лучше бы…

… или оказалась на замке…

… или опоздал…

Шипы белых роз вонзились в ладонь, по глазам ударил оранжевый свет торшера. Больно ударил. Ослепил. Резанул конкретной позой голой женщины… Завопил и вмазал под дых синхронными движениями дядьки Бориса и литературного чиновника.

И глаза не закрыть, и с места не сдвинуться: голая женщина в непристойной позе – прима народного театра Капитолина Родина, вдова Ивана Корытина и мать новоиспеченного прозаика, дебютанта столичного журнала Ерофея Корытина.

Грязно, пошло… и до тошноты реально. Оранжевый свет торшера холодит затылок. Столичный гость взвизгнул, дёрнулся в дикой конвульсии… еще раз взвизгнул и дёрнулся… и с радостным стоном сладостного опустошения откинулся навзничь – получил своё. Сполна. Лежит – глаза в потолок. Второму пока что мало… второй навёрстывает упущенное. Долго пришлось ему ждать. Дождался. А гордая и красивая женщина, любимица публики Капитолина Родина добросовестно платит по счетам… и не горсточкой мелочи, а крупными банкнотами.

Ерофей зажмурился… Легче не стало. Хуже… Опять – глаза нараспашку. И опять, всё хуже и хуже… И уже никуда не деться: оранжевый свет острой бритвой полосонул по нервным окончаниям.

Капитолина Родина вытерла рот ладонью, повернулась к деверю… Улыбнулась…

«Хоть бы сплюнула», – брезгливо скривился Ерофей.

Не сплюнула. Не стошнило гордую женщину. На её красотой обезображенном лице – ни гордости, ни высокомерия, ни спеси…

И не увидела сына в дверях – гардины из плюша спасли её глаза, спасли её гордыню… спасли и Ерофея. Спасли и двух похотливых кредиторов.

… руки-ноги – будто из ваты… Нет!.. Не-ет!.. Надо скорее проснуться!.. мать никак не вписывалась в порнографический сюжет: это не она, это кто-то другая, похожая, но совсем незнакомая особь, это всего лишь грязная видеокассета… надо только выключить свет и всё пройдет… закончится… скорей бы только. Ерофей не хотел и не мог верить своим глазам. Но поверил – боль не обманывает. Боль всегда реальна. Это радость поманит и тут же дулю сунет под нос, а боль – никогда. Всё на виду, всё что видят глаза, всё что бьет по глазам… и уже никаких сомнений. Ерофей пошевелил пальцами ног – сможет ли пойти?.. Уйти… Сможет. Пожалел мать… Пожалел и себя. Пожалел и понял… Всё понял.

Толстый журнал могильной плитой придавил мечту о литературной славе.

7

За дверью, словно горох из сита – задорный детский смех. Сыпанул, прокатился по коридору. И тут же – Фатима…

– Тише, вы, басурманы!.. Расшумелись тут… Не у себя дома. Марш на улицу, там и беситесь, сколько влезет.

Совсем уже крыша поехала, пожалел Ерофей Фатиму, и глянул на Николая. Взгляды их встретились. В глазах Николая – вопрос. Ерофей понял, о чём тот… “Лучше бы ты не видел тот журнал”.

– Забудь. То был не я.

– А портрет? – удивился Николай. – Там и фотография была. Я тебя сразу узнал.

– И портрет забудь. – И протянул пачку “Беломора”. – Куришь?

– Нет, – мотнул головой Николай.

Ерофей…

– Дело твоё…

… закурил, выпустил струйку сизого дыма…

… и не выдержал… как на приёме у врача – всё выложил: понадеялся, что доктор прогонит тяжелый недуг.

– Не всё так в жилу, как хотелось бы. Даже хуже. Тут… как та горсточка мелочи: и много кажется, а пересчитаешь – на постный супчик не хватит. Даже вспоминать не в жилу… мать устроила настоящее торжество: купила шампанское, торт, фрукты… смеялась, мечтала… Как же, её сын – литератор… Она уже тогда видела меня членом Союза писателей и перебирала в памяти всех великих, боясь найти моего однофамильца. Помню, обрадовалась, что не нашла ни одного… Дурдом да и только. Размечталась так, что дальше некуда. Потом взбрело ей, чтоб я взял себе какой-нибудь псевдоним, да чтоб покруче и поярче, или фамилию жены – она у меня Красовицкая. Свою отвергла: в мужской транскрипции не так эффектно. Чушь какая-то – фамилия отца для неё не благозвучна. – Ерофей скривил рот. – Размечталась!.. откажусь от батиной фамилии… как же… Не знала она, не догадывалась, что я уже тогда, днём раньше поставил крест на своей писанине. И хорошо, что так, что не знала.

Папироса потухла – сырой табак. Ерофей не стал её прикуривать заново – раздавил в огромной хрустальной пепельнице. Всё, хватит, лимит откровенности исчерпан. Ни словом не обмолвился и о том, что через месяц после развода с женой он, небритый и с головной болью от перепоя, перешагнул порог военкомата и всех удивил своим неожиданным заявлением. Два года в Кандагаре отметились душевным надломом: “И зачем я здесь?” и пулевой раной в спину – свои же, вертолётчики обстреляли, когда отделение Корытина попало в окружение душманов.

Водка – в стаканах… как забытая конфета в кармане ребёнка.

– Давай, погнали, а то выдохнется, – спохватился Ерофей, и одним духом хватанул свою порцию.

И Николай вслед – хотел догнать… да не тут-то было. Глаза – на дверь: успеет ли добежать до туалета?

Ерофей протянул кусочек хлеба.

– На, зажуй… Помогает. Меня тоже поначалу коробило от водки.

Николай – как послушный ребёнок… Помогло – тошнота отступила.

– Не привык я к такому темпу.

– Извини… Не подумал.

Николай – как перед строгой комиссией.

– Пепси-колой бы запить… Может, сходим в магазин, а?

– Легко.

Пепси-колы не оказалось – закончилась. Взяли трехлитровую банку яблочного сока.

– Этим тоже можно запивать. Годится?

– Да… – И никакого энтузиазма на лице.

– А, может, еще и банку томатного, а?.. Гулять так, гулять.

Николай лишь пожал плечами: ему уже всё равно, ему уже хочется подальше из этого неприветливого города, ему уже хочется поскорее домой… и как можно скорее. «И зачем приехал!..» Николай уже не сомневается в безрезультатности своего вояжа. «Хорошо, что не показал свой роман. Надо же… Ехал к писателю, а приехал… Еще и “беломор” смалит… Уже никто такие не курит, а он…»

По магазину, под самым потолком, из угла в угол суматошно пронесся воробей – наверное, кто-то вспугнул его: не ко двору пришёлся в торговом зале… чужак…

– А ты молоток… не забыл… приехал. К Новому году и я к тебе… Жди. –Ерофей растянул рот в улыбке. – Может, ещё пузырь сообразим, а?.. Посидим, потолкуем… Столько лет не виделись… Не на один же день ты приехал.

Николай пожал плечами… Николай промолчал – не смог отказаться… и глянул в тот угол, куда залетел перепуганный воробей.

– Ну и ладушки, – обрадовался Ерофей. – Я мигом. Сейчас бухла везде навалом. Скинули Горбача, и нет проблем.

Николай с досадой глянул в спину друга: «Уедешь теперь…» Он уже знал, что никуда не денется, что придётся ещё одну ночь провести в его квартире. «И дернуло меня сюда приехать!..»

… и трёх минут не прошло.

– Держи. – Ерофей протянул бутылку «Пшеничной». – Будем надеяться, что настоящая, не палёная. Целый литр. Думаю, хватит на сегодня.

– Может, не стоило? – смущенно Николай…

– Не выдумывай.

Николай повел глазами по гастроному… Нет воробья, нигде не видно. «Ну и чёрт с тобой», – подумалось о несчастной пташке.

Николаю уже ничего не хочется… Одно на уме – скорей бы на улицу, на свежий воздух… «Хорошо, что не успел сказать, что я теперь Левандовский, а не Голощапов».

Толчок в бок… Повернулся – Корытин. Смотрит – улыбается.

– Айда в рыбный. Там осетрину в банках дают. Давно хотел попробовать, да всё как-то…Сегодня получится, сегодня в самый раз будет. Давай быстрее: там очередь, как в мавзолей.

И опять Николай, как нитка за иголкой, молча – за другом.

Пристроились в хвост.

– Достоимся? – И спросил, и поставил точку. – Я думаю, парочку возьмём. И нам – за глаза, и Фатиму угостим. А то они, горемыки, кроме перловой каши для себя ничего не берут… голь перекатная. – И подмигнул. – Ну, так что, лады?

–– Ладно… давай… – согласился Николай. Рыбный деликатес немного поднял настроение: последний раз ел осетрину полгода назад у тестя на дне рождения.

Ерофей кивнул, – а я про что? И тут же…

– О, хорошо, что вспомнил, – спохватился… – Ты постой тут, а я мухой по магазину… В кондитерский… Надо и пацанятам что-нибудь сладенькое…

Пять минут… десять… Ничего себе «недолго»!.. Очередь продвинулась вперёд, и Николай уже начал думать, что осетрину придется покупать за свои деньги. Ему жалко стало своих денег. Такие расходы не входили в смету его поездки. Посмотрел по сторонам: нет Ерофея, нигде не видно. Новая досада комком подкатила к горлу: «Схитрил, наверное… Вздумал меня раскрутить на лавэ… осетринки ему захотелось!..»

И…

– Что озираешься, профессор, меня пасёшь?

Дыхнув на Николая перегаром, рядом пристроился плотный парень с наглой физиономией и железной фиксой во рту. На голове фиксатого – бейсболка. Николай узнал его – видел вчера в кафе.

– Простите, но я не профессор.

– А кто ж тогда: срань болотная? По мне так все вы на один прикид. – Фиксатый сунул в рот спичку. Подмигнул и осклабился. – Шучу, шучу… Это я так, по-дружески.

Николай почувствовал угрозу, но не сдержался.

– А мы разве друзья?

– А то!.. Мне завсегда по кайфу дружить с учёными мудозвонами. Глянь на себя: на лбу написано – конкретный кореш, академик. – Крепыш оскалился фиксатым ртом. – Я тебя ещё вчера засёк в своей рыгаловке. Помнишь?

Николай кивнул, – да, он вспомнил. И…

– Где, где?.. – Слово «рыгаловка» не значилось в его словарном запасе. И ещё раз: – Где?

– В пиз… – И не договорил фиксатый. Не смог. Последний осколок совести, словно острый камешек в шиповке бегуна, причинил острую боль и помешал одолеть дистанцию, помешал фиксатому до конца разразиться конкретным матом. – В ганделике у кацо. Вот где. Помнишь?

Николай опять кивнул. И – с досадой: «Тоже мне, друг называется. – Это уже о Корытине. – Оставил тут, а сам… И что ему те фатимята?.. – Досада отодвинула фиксатого в сторонку. Он уже не думал о нём: все мысли – вокруг Ерофея. – Может, специально так подстроил?»

– Харе кочемарить, кентуха, – гаркнул крепыш, но тут же улыбнулся и смягчил тон. – Ну и чумарные же вы, интеллигентики!.. Полный атас. Такие сладенькие на даче у хозяина из петушатника не вылазят.

«О чём это он?» – не понял Николай, но на всякий случай решил улыбнуться и принять тон крепыша. И крепыш – рот до ушей. Ответил. И опять – два ряда желтых прокуренных зубов и блестящая фикса по центру.

– Вот и путём… Держи. – И высыпал в ладонь Николая горсточку мелочи. – Мне тоже баночку возьмешь. – Николай открыл было рот, но крепыш больно ткнул его пальцем в грудь. – А лучше – две.

Рядом – ещё двое, и тоже с наглыми физиономиями. Подошли – усмехаются.

– Видишь этих доцентов? – Крепыш кивнул на своих корешей. – Коллеги. Мы из одного «подворотного» вуза. Прошу любить и жаловать…

– И целовать в очко, – усмехнулся коллега крепыша. По всему видать, что сегодня их день, сегодня они в ударе.

Николай – по сторонам… Нет Ерофея. Не видно.

– Да, но…

– Никаких но, маслобой. – Крепыш… – Видишь, кенты заволновались. Ещё слово, и психовать начнут. Мало не покажется.

Подельники крепыша – шаг вперёд. Вплотную подошли.

Николай пересчитал монетки… Посмотрел ценник на банках… Мало. Очень мало. И – к крепышу…

– Ту-ут… – показал на мелочь.

– Что – тут? – Крепыш сделал глаза щелочками.

– Не хватает, – тихо вымолвил Николай. – Надо добавить.

– Добавить!.. А тебе не заплохеет от моей добавки? – И будто носом в землю. – Делай, что велят, и не вякай.

Жирная грязь распростёрла объятия и приняла тело:

– Ла-адно… – И позавидовал воробью: «Улетел, забился куда-то… попробуй найти…»

– Так-то лучше. Я всегда знал, что умные люди поймут друг друга – столкуются. Дерзай, мыслитель. – И мельком – на бутылку водки в руках Николая. – Я так думаю, нам будет ещё о чём с тобой побазарить.

… кривоногий дембель сделал зловещую ухмылку и подмигнул, – дерзай, салага, сделай так, чтоб «дедушке» было приятно.

Николай опять – по сторонам…

– Но-о…

– Закрой рот, парашник, дючкой воняет.

Фиксатый решил, что клиент уже созрел, и теперь никуда не денется.

– Молодой человек, не стыдно?.. – Опрятная старушка – с возмущением… – Очередь для всех существует.

Фиксатый – на старушку… глаза прищурил… Языком перекинул спичку из одного уголка рта в другой… и подмигнул.

– Бабуля, а ты как тут очутилась?

– Не тыкай, ты мне не внук. Родственничек!.. Стань в конец очереди, и стой, как все люди. Там твоё место.

– Там? – Фиксатый кивнул в хвост очереди.

– Там.

– А твоё, знаешь, где?

– Где?

– На кладбище. Уже давно пора. Хватит небо коптить.

Проснулась очередь – старушка разбудила. Зароптал народ. Но ненадолго. Угомонился: уж очень надёжный тыл у хулигана. Выразил негодование и плотный мужчина, стоявший за старушкой, но, трезво оценив ситуацию, быстренько успокоился: замолчал, – не велика беда, если купит баночку чуть позже, на всех хватит. Так же подумали и остальные, – зачем унижать себя бранью с хамами: себе дороже выйдет.

… все будто в рот воды набрали. Сразу… и вдруг.

И хулиганы отошли в сторонку: зачем глаза мозолить.

8

– Стоишь?.. – Ерофей: смотрит – улыбается. – Боялся, что не успею: в кондитерском тоже очередь. Суббота… все в магазин рванули. Да ещё зефир в продажу выбросили. – Посмотрел на руку Николая… увидел мелочь… Усмехнулся. – Спрячь. Не обижай.

Николай – не знает, что и сказать.

– Да-а… Видишь ли… Меня тут попросили…

– Не попросили, а заставили. Ещё и пригрозили, – одним духом выплеснула аккуратная старушка. – И мне нахамили.

– Кто? – Ерофей осмотрелся по залу магазина. И увидел… всех троих. Одного узнал. Сразу же. И тот узнал Корытина… и подмигнул ему… и расхлябанной походкой – к очереди.

Николай зыркнул на старушку, – и кто тебя за язык тянул!..

Крепыш уже рядом, уже совсем близко… уже слышен запах перегара.

– Ну, чё ты, чё ты, чё ты, старая ворона… Ишь, раскаркалась! – Выплюнув спичку под ноги очереди, фиксатый подошел к Ерофею. – Приветик, Ерофушка… Давненько мы с тобой не кентовались. Может, врежем по скляночке, а?..

Ерофей погнал желваки по скулам.

– Привет, Качан. Давно без намордника?

– Про «качана» забудь. У меня теперь другая погонялово. Паханы на зоне Клыком окрестили.

– Вот как?

– А ты думал.

– Ладно, мне твоя кликуха по сараю. Я спрашиваю, давно откинулся?

– Да… Уже неделя, как съехал с хаты. – Клык щелкнул по козырьку бейсболки. – Вот, с корешами законтачил, решили лоха на бабки развести. – И с прищуром… – Ну а ты как, не заржавел еще?.. На зону пришла малява, будто ты два года по контракту в Афгане с душманами разборки устраивал, а теперь кулаками бабки зашибаешь. А?.. А ещё раньше, до Афгана, в писатели мылился?

– А ты и поверил?

– Ну, горбатого так горбатого… пусть себе лепят, мне-то что.

– И я ж про это…

– Ладно, проехали… Мы как, с «бабульками»?.. а то у кентов на фатере всё по кайфу: и блатное бухло, и дурь… и тёлки – товар что надо. Не кочевряжся. Клёвые шмары, всё умеют. Я за базар отвечаю. Скажу, и тебе не откажут.

– В другой раз, – усмехнулся Ерофей и с прищуром посмотрел на Клыка. – А ты быстро там нахватался. Пятерик проторчал на зоне, и уже блатуешь, под жигана косишь.

– Ну, ты, в натуре… Фильтруй базар, а то…

– Ладно, хватит тебе кукарекать.

Ещё немного, самую малость, и слова будут лишними.

– Чё ты базлаешь!..

– Что слышал. Это для тебя? – Ерофей кивнул на мелочь в ладони Николая. – Твои деньги?

– Да… – Клык критически оценил атлетическую фигуру Ерофея, его прошлое, и решил не реагировать на слово «кукарекать». – С этими фаршированными оленятами просто умора. Полный отстой. Стою тут тихонечко, а он мне: чего торчишь, кентуха, канай сюда, я помогу.

– Так и сказал?

– Ну да. Я порожняк не гоняю.

– Надо же…

– А я что, я всегда рад помощи. Я ведь тоже, сам знаешь, всегда готов подставить плечо.

– Скорее, подножку.

– Да ладно тебе, Ероха… Я что, когда-нибудь съезжал с базара?.. Да чтоб мне век свободы не видать.

Корытин выстроил ухмылку.

– Надо же, как ты по фене наблатыкался… Паханом заделался?

… И опять усмехнулся… И протянул Николаю банку яблочного сока… Ерофей уже знал, что будет дальше: взял у него мелочь, снял с Клыка бейсболку и высыпал в неё тусклые монетки…

… И уже как последнее слово в кроссворде… Николай знает это слово, уже готов по букве вписать в пустые клеточки… Все как тогда, в первый месяц армейской службы… И ещё страх – мурашками по коже.

И Клык… Так с ним никто и никогда не решал вопросы.

– Ты на кого тут письку дрочишь!? Пупкарь вонючий!..

И…

Ерофей уклонился. Кулак Клыка резанул по воздуху. Повторить Клык не смог. Не успел… скорчился от боли и… ноги сами подогнулись в коленях. Как ударил Ерофей – никто не видел. Никто не заметил. Всё произошло быстро, словно ничего и не было. Но мало… с одного раза уму-разуму не научишь. Надо добавить, иначе будет нарушен святой устав потасовки. Надо? Ну так получи: апперкот в челюсть… сухо клацнули зубы, и… Клык уже не в счёт. Пока не в счёт. Бейсболка выскочила из рук, по керамическому полу магазина, зазвенев, покатились белые и жёлтые кругляшки.

И уже дружки Клыка… уже вдвоём на одного… Корытин – ударом на удар… Уже и Клык на ногах. Пять лет на зоне не пропали даром. Встал… и – на подмогу. Уже втроем на одного. Уже и руки заломили – подставили под удар. Клык замахнулся, и… Опять не смог, не успел… Ерофей саданул его в пах. Ногой. Диким воплем мат саданул в монотонный гул магазина. Ерофей – на волю… Вырвался… и… правой – одного… Тот свалился. Рядом – второй… Тому – в горло… Пальцы схватили адамово яблоко.

Не получился кроссворд: в каком-то слове ошибка закралась.

Теперь бы всё с начала, да поздно: Клык подскочил к Николаю, выхватил бутылку, и – к Ерофею…

Беременная женщина взвизгнула и выронила из рук хозяйственную сумку. Опрятная старушка и мужчина, стоявшие перед ней в очереди, быстренько – на улицу. Продавщица – караул!.. Милиция! – и суетливо нырнула в подсобку. Толпа ожила… толпа оттеснила Николая в сторону, но он отчетливо видел, как бутылка разбилась об голову его друга, и в руках фиксатого осталось горлышко с длинными и острыми зубьями. «Розочка» – вспомнил он термин из фильмов про бандитов. Николай видел, как покачнулся Ерофей. И возмутился, – где же милиция!.. И тут же обрадовался своей находчивости, – скорее, а то поздно будет… И – на выход…

Когда с милиционером он вбежал в магазин, дюжина разъяренных женщин уже свалили фиксатого на пол и крепко держат: тому ни рукой, ни ногой не шевельнуть… Лежит – не рыпается, лишь злобно рычит, но это уже не опасно. Сломался Клык. А рядом, на полу – Ерофей.

Из рваной раны на животе сочится кровь.

Мимо провели фиксатого крепыша, но Николай не заметил его. Николай смотрит в глаза друга: они то закрываются, то вновь смотрят по сторонам, словно отыскивают кого-то.

Наконец их взгляды встретились. Губы Ерофея беззвучно шевельнулись… затем ещё раз… И – превозмогая боль…

– Так и не сказал, зачем приехал… Может, надо чего?.. – Рука потянулась к карману, достала плитку шоколада. – Вот… отдашь детям Фатимы.

А тут и санитары в белых халатах… склонились, уложили на носилки, и – на выход.

Николай – следом. Пошатываясь, вышел из магазина и направился к дому Ерофея Корытина. Там остался его кейс из крокодиловой кожи, подарок тестя, и рукопись романа о молодом бизнесмене.

… Посмотрел на часы: до поезда ещё уйма времени.

«А всё же хорошо, что не сказал, что я теперь Левандовский, а не Голощапов», – уже во второй раз за день похвалил себя Николай.

Владимир Пенчуков