Владимир Пенчуков. Скандал в доме Альбы

Профессиональной актрисой Нина не стала. Дважды она пыталась поступить в театральный… и на третий год, к великой радости матери, отнесла документы в другой институт.

— Вот так-то лучше, доченька. Совсем ты извела себя. Глянь в зеркало — кожа да кости. Пусть себе другие скачут по сцене, пусть, а ты будешь деток учить. Очень хорошая профессия. И нужная.

Итак, Нина — в педагогическом. Но забыть о сцене!.. Даже на лекциях в институте она украдкой учила текст новой роли, готовясь к очередной премьере в народном театре. Нина смирилась с тем, что хватать звезды с неба — не её удел. Да она никогда и не тянулась к ним руками… и даже голову вверх не задирала: «звёзды» есть, да не про её честь. Пока не отнимают возможность хоть пару минут пережить чужие радости и страдания на сцене — и то ладно.

Тик-так, тик-так… день… ночь — сутки прочь. И всё бы ничего, не прерви обыденную, монотонную, как жужжание пылесоса, серую повседневность Нины телефонный звонок.

Бросив неочищенную картофелину в кастрюлю, Нина вышла в прихожую.

«Нина, ты?» — услышала она в трубке голос режиссёра.

— Здравствуй, Лёньчик.

— Бросай всё и шпентикряй в студию. Срочно.

— Хорошо. А что случилось?

— В театре поговорим, — оборвал Нинино любопытство режиссёр, но не удержался. — Я думаю, тебе давно пора сыграть большую роль.

Ну конечно, пора!.. Давно пора!.. — Нина заметалась по квартире. — А как же! — твердила она про себя. — Вот радость!.. А я-то, я-то… И мечтать перестала…

На какой-то миг Нина увидела небо в алмазах.

Плащ… сапоги… Глянула в зеркало: помаду на губы, и — вихрем на улицу. Полчаса трамваем к Дому офицеров, а кажется целая вечность. Скорее… скорее! — мысленно подгоняла она вагоновожатого.

Остановка.

«Наконец-то!»

Перескакивая через две ступеньки, Нина взбежала по лестнице на третий этаж, где находилась репетиторская студии актеров-любителей.

— …нет, нет и ещё раз нет! Моё решение твердо: Аделлу будет играть Нина. Я уже всё продумал. Точка. Финита ля комедия. — Услышала Нина свистящий голос Лёньчика, и тут же отдернула руку от двери.

«Кажется, из-за меня ругаются. Почему?.. Не хотят, чтобы я играла?.. А Лёньчик сказал… Что же он?..»

— Аделлу должна играть видная девушка… (Леночка… узнала по голосу Нина). Всё должно быть при ней: и тут, и тут… А что твоя Нинка?..

— У Нины тут много, — донёсся из-за двери голос Лёньчика.

— Театр — не кардиологическое отделение. И мужчинам, между прочим, совсем не то нужно.

— Много ты знаешь о мужчинах!

— Да уж много… И вдоль, и поперек. Не ты первый.

В труппе ни для кого не секрет, что Лёньчик и Леночка не просто друзья-товарищи.

— Или тебя после сладкой булочки потянуло на чёрствый сухарь?.. Извращенец! — продолжает наседать Леночка. — Тоже мне, нашёл приму из народа! Мать — уборщица в офицерском стойле, а дочь — звезда Мельпомены. Да её больше, чем на «кушать подано» и не хватит-то. — И после короткой паузы: — Да на такую плоскодонку разве позарился бы тот кавалер, о котором пишет Лорка?!

Медленно, не пропуская ни одной ступеньки, Нина пошла вниз. Останавливаясь на каждом повороте лестничного марша, она оборачивалась, делала шаг назад, но… «Ну что я им скажу?.. Может, и вправду не гожусь?..»

Парадная дверь противно взвизгнула за спиной. Нина зябко съёжилась, подняла воротник плаща.

Порывистый ветер срывал с деревьев отжившую листву и швырял её на мокрые тротуары под ноги прохожих.

«Почему она такая злая?!» — с обидой и болью подумала Нина о Леночке, своей грозной сопернице, крашеной блондинке с эффектными формами и длинными красивыми, как у заграничной кинодивы ногами. Нина видела такую же яркую… актрису в порнофильме. Как-то, ещё в прошлом году, Леонид принёс видеокассету и похвастался: «Клубничка» — пальчики оближешь…». Лена с заговорщицким видом шепнула Нине, что в кабинете отца в шкафу спрятан отечественный видик «Электроника». И дочка уборщицы… ей всегда хотелось хоть как-то угодить Лёньчику, хоть в чём-то, лишь бы он обратил на неё внимание, а тут такая возможность!.. Да и дочка самого Василия Денисовича впервые обратилась к ней, будто к закадычной подружке… И Нина сама назвалась открыть кабинет начальника гарнизонного Дома офицеров. В тот же день она взяла у матери ключ (сказала, что поможет ей, вытрет пыль с мебели), и когда уже все порасходились и клуб опустел, открыла дубовую дверь и…

… как сама себя обворовала.

Телевизор смотрели без звука: не дай бог, вахтер услышит. Но на экране!.. на экране!.. Нина чуть дышала: ей и стыдно было впервой смотреть, как голая порнозвезда занимается крутым сексом с голыми мужчинами, и не было сил оторваться от этого зрелища. Она и не подозревала, что такое может быть. Но раз показывают… Нина верила телеэкрану, как верила программе «Время», как верила каждой строчке в газетах «Правда» или «Известия», да и Лёньчик, её Лёньчик не смотрел бы то, что дурно, что нельзя смотреть. Значит, так может быть… и так есть, и совсем недурно если Лёньчик смотрит. И ещё Нина ловила себя на том, что ей всё это нравится, как нравится всё, до чего далеко-далеко, как до Луны в небе. И тут Леночка, будто пощечину влепила, окликнула Нину и ехидно заметила: «Вот бы тебе такие сиськи, а… Нина!.. Хочешь?» Нина вздрогнула и скуксилась: как раз она с завистью смотрела на роскошную грудь разухабистой порнозвезды. Нина обиженно повернулась на голос (Лёньчик и Лена сидели на диване… тогда они ещё не были любовниками, Нина — в кресле, чуть впереди и сбоку) и сразу поняла, что Лёньчик уплыл от неё, навсегда уплыл. Лена с расстегнутой на все пуговицы кофточке — грудь на виду, сидит на коленях у Лёньчика и вульгарно ухмыляется, а рука Лёньчика глубоко, даже локтя не видно, у неё под юбкой.

Выгнать бы из кабинета беспутную парочку, в шею вытолкать… да не хватило духу… Самой уйти от позора?.. А как?.. у неё же ключ… Не оставлять же их одних, вдруг застукают, тогда что?.. За такие просмотры и в тюрьму могут посадить. А как театру без режиссёра?.. Был случай… рассказывали, что кого-то посадили на пять лет за то, что тот смотрел запрещённый фильм на видеомагнитофоне… Да и маму могут выгнать с работы. И ещё ревность своими потными ладонями душила Нину. Ревновала до тошноты, до спазм внизу живота. Но терпела. И ещё… глухо и тупо надеялась, что Лёньчик и её посадит на своё колено, на второе колено… и тоже запустит свою руку ей под юбку. Нина в тот миг была и на это согласна: она любила «своего» Лёничку, как любят горбатые дурнушки писаных красавцев. А Лена, будто прочитала, что у Нины в голове, опять: «Нинка, ну скажи, не ломайся, ты хочешь, чтоб у тебя были такие сиськи?»

Уже в девятом классе Нина с грустью заметила, как безнадежно отстала от сверстниц. Те уже носили лифчики, а она, как первоклассница, всё в мальчиковой маячке, — какая жалость! А на уроки физкультуры хоть и не показывайся. «Ну почему я не такая, как все!» — тосковала Нина, замечая жадные взгляды мальчишек на рельефные бугорки под кофточками одноклассниц.

В институт Нина принесла справку об освобождении от физкультуры. Разоткровенничалась перед участковым терапевтом, и та — хорошо, что врач женщина, — посочувствовав её горю, уступила столь необычной просьбе.

Домой вернулась поздно вечером.

— Нина, ты? — окликнула мать из кухни. — Где ты пропадала?.. И картошку, вижу, не дочистила… Даже воду в кране не перекрыла… Тебя Лёнька спрашивал, три раза. Позвони ему, что ли… Погоди, тапочки вынесу — наследишь.

Щёлкнул выключатель — в прихожей вспыхнул свет.

— О боже! — всполошилась мать. — Да на тебе лица нет. Что с тобой, доченька?!

Нина молча стянула плащ, свитер… вошла в свою комнату.

«Большая роль, — вздохнула она и подошла к зеркалу: на неё глянула незнакомая девушка с опухшими от слез глазами. — Ну, какая из меня Аделла, или как там её…» — ещё раз вздохнула, подошла к телефону и набрала номер.

— Это я.

— Молодец, что позвонила. — В голосе Леонида угадывались и укор, и вина, и победные нотки. — Послезавтра в шесть вечера первая читка. Не опаздывай,

— Но я…

— Знаю, знаю. Мне вахтёр дядя Миша рассказал — видел, как ты выскочила на улицу. Ладно, проехали… не бери дурного в голову.

—Но я теперь не смогу, Лёнечка.

— Да что мне, ещё и тебя упрашивать! — громко взвизгнула мембрана. Нина вздрогнула.

— Я согласна, Лёнечка, согласна… но только для тебя, — будто разделась догола, но в трубке уже: пи-пи-пи…

Мать выглянула из кухни, сокрушённо покачала головой, но ничего не сказала. «И зачем только я привела её в Дом офицеров!.. Знала б, чем всё кончится — на порог не пустила бы. Сама б мыла полы… без её помощи. Артисткой ей хочется быть!..»

До премьеры — считанные дни. Лёньчик из кожи лез: пять месяцев пытался создать что-то новое и оригинальное. Пять месяцев кричал, надрывая голосовые связки и нерв­ную систему. Пять месяцев он то записывал своих актеров в гении, то обзывал их бездарщиной. Пять месяцев хватался то за голову, то за сердце. Освещение, костюмы, декорации и ещё тысячи мелочей — тоже его забота. Пять месяцев напряженного труда, даже не труда, а сплошной истерии вымотали и его, и всю его труппу. И вот, еле дотерпев, пока дисциплинированный, стриженый наголо и замученный ежедневной муштрой зритель в защитной форме не уселся и не затих, Лёньчик жестом показал — пора начинать. И начали… да так, что глаза б не смотрели. Первое отделение было скомкано. Актёры, словно бегуны на дистанции, наперегонки выплескивали свои реплики, даже не вспоминая о системе Станиславского, которую Лёньчик вдалбливал им на каждой репетиции.

Зрители откровенно скучали… не проявляли никакого интереса к сцене, где уставшая Бернарда устрашала судьбой и богом своих вялых, с постными лицами, какими показывали их актрисы, дочерей.

Бернарду, хозяйку дома, играла известная в узких кругах актриса-любитель Тамара Михайловна Бех. Но и на неё не интересно было смотреть.

Антракт…

Багровый от жары и гнева Лёньчик мечется среди своих подопечных и вопит, что они «зарезали» не только его, режиссёра, но и самого автора.

— Это же чёрт знает что!.. увидел бы Гарсиа Лорка… в гробу перевернулся бы! — И, то ли угрожая театру, то ли обещая себе… — Чтоб я поставил ещё хоть одну пьесу в вашем балагане?.. чёрта с два! С меня довольно. Финита ля комедия. Вот уж, что верно то верно: в народных театрах не бывает народных артистов.

— И народных режиссёров… — Той же монетой отчеканила Бернарда-Бех.

Лёньчик даже не повернулся к ней.

— Разве вы играли!.. Вы меня резали… без ножа. Разве вы действовали, как я вас учил! Вы кровь мою пили. Сколько раз я показывал, как ходят испанки! А вы!.. Посмотрели бы на себя — ужас! Передвигаетесь по сцене, словно коровы по льду. Всё… карету мне, карету. Хорошо хоть солдат пригнали… этим тупицам всё равно, что смотреть, лишь бы на плацу не маршировать.

— А там не только солдатня, там и гражданские есть.

— Знаю, Лена. Знаю. Я видел. Но лучше б их совсем не было… Уж лучше перед пустым залом играть. — И в истерике: — Да будет проклят тот день, когда я согласился руководить вашим, богом забытым коллективом!.. Надо действовать на сцене, а не читать заученные фразы.

— Товарищ режиссёр, вы ещё крикните — не верю!.. не верю!.. — опять вставила шпильку Тамара Михайловна Бех.

Лёньчик резко повернулся к ней — та как раз благополучно надкусила второй бутерброд с ветчиной — и, сильно прищурив глаза, угрожающе зашипел.

— А что… и крикну. Я действительно не верю ни одному вашему слову, ни одному вашему жесту, Тамара Михайловна. — И поводил пальцем из стороны в сторону. — Слышите… ни одному. Почему вы сутулитесь?! Бернарда ещё не сломлена. Вы — Бернарда. А Бернарда это… — Лёньчик потряс над головой кистью с растопыренными пальцами, тщетно пытаясь подобрать нужное определение, сделал два быстрых шага назад, и… старый кожаный диван отчаянно завизжал под ним всеми своими усталыми пружинами. — Ужас! Какой ужас!.. Я сегодня выживу лишь благодаря Аделле. Ниночка, солнышко, встань, подойди сюда и покажи любимице публики и всем этим примадоннам, — Лёньчик очертил широкий круг рукой, — как гордые женщины держат голову… покажи, какая у них должна быть осанка.

— Подумаешь, откопал талант! — съязвила Леночка. — Открыл вторую Ермолову…

— Да… Нина — талант, и с этим надо согласиться.

— Ну конечно, конечно же, — не унималась Леночка. — Поэтому её и не приняли в театральный институт. — И прищурилась. — Я уже давно заметила, что ты на неё глаз положил. Еще когда роли распределяли, да как-то не верила себе, думала — ошибаюсь. Понадеялась на твой хороший вкус. А теперь вижу… — И усмехнулась. — А что, попробуй сыграть и эту мизансцену. У тебя получится… как два пальца… Все видят, не слепые, какими собачьими глазами она облизывает тебя. Ты только пальчиком помани — и готова: хоть в ЗАГС, хоть в кусты… — И в истерике: — Ну и катись к ней! Только аккуратней — синяков не наставь себе об её кости. Сначала откорми до божеского вида, а потом уже лезь на неё… Извращенец. Не удивлюсь, если скоро на мальчиков переключишься… А что, ты — запросто… Сейчас это модно, многие в голубой цвет перекрасились. — И пригрозила: — Только, смотри, как бы не вылетел из театра. Папа не любит таких.

Нина не знала куда девать себя.

— Да замолчи, ты… — пристыдила Леночку Вера Алексеевна Таранюк, играющая экономку Понсию. — Лучше признайся, что ты ей просто завидуешь. — И повернулась к Тамаре Михайловне Бех. — Тамарочка, почём бутерброды?.. Правда!.. Совсем не дорого. Свеженькие?.. Надо и себе сбегать в буфет. Моя внучка страсть как обожает ветчинку.

Тамара Михайловна сняла с третьего бутерброда ломтик ветчины, сложила его пополам, отправила себе в рот, а хлеб выбросила в мусорную корзину.

— Там и с икоркой есть.

— Да нет, Тамарочка, с икоркой — ну их! С икоркой — дорогие. Да и сколько той икры на кусочке хлеба — десять бубинок? Ну их. Моя внучка с ветчинкой любит… аж пальчики облизывает. Ниночка… — Она повернулась к Нине. — А может, ты сбегаешь? У тебя помоложе ноги. Я сейчас тебе денюшки дам.

Вера Алексеевна полезла в сумку.

Нина протянула руку за деньгами: дочь уборщицы, всегда на месте дочери уборщицы… хоть в норковое манто её одень, хоть в совет министров её введи. Будто во сне она смотрит, как Тамара Михайловна старательно пережёвывает ломтики ветчины, и недоумевает: при чём тут бутерброды в буфете, когда есть Гарсиа Лорка, талантливый режиссер Леонид и трагедия далекой испанской девушки Аделлы.

Леночка расстегнула лиф своего платья и опустилась в кресло.

— Ладно, хватит лавры делить, мы не на Таганке играем, и не во МХАТЕ. Лёньчик, подай веер — здесь душно… у меня аж под мышками взмокло. — И повернувшись к Нине: — Смотри, «золушка», не опоздай, скоро звонок к выходу. Не подведи своего режиссёра.

И ещё шире распахнула лиф платья.

— Тьфу, бесстыжая! — Вера Алексеевна отвернулась от Леночки. — А ты, Нина, не обращай на неё внимания. Ступай, ступай — успеешь. У неё язык, что помело. Ей, видите ли, роль горбуньи не нравится. Ты пробегись по лестнице… и успокоишься. Только быстренько, а то выход скоро. — И опять повернулась к Леночке: — И как тебе не стыдно, а! Ну, чего ты наскакиваешь на неё, а? Думаешь, если её мама уборщица, так и обижать её можно? Вот напишу рапорт твоему папе — узнаешь! Василий Денисович справедливый человек. Он всегда спрашивает у нас как дела.

Лена криво усмехнулась: как же, отец скорее всех вас поразгоняет, чем мне скажет хоть слово поперёк. Знает, что могу матери кое-что порассказать про диван в его кабинете.

Жалость других всегда убивала волю Нины. Так уже было и не однажды. Первый раз это случилось давно, лет пятнадцать назад: её, семилетнюю прозрачную девочку с тощими косичками и огромными зелёными глазами, мать привела в Детский мир, решили купить платье к празднику 1 Мая. Долго выбирали, подыскивая красивое и сходное по цене. В те годы мать часто болела и потому не очень-то баловала дочку нарядами — еле концы с концами сводили. Покупка нового платья стала для Нины событием, настоящим праздником, ведь это первая обновка после смерти отца.

И вот… долгожданная минута.

Прицениваясь и обстоятельно обсуждая каждую вещь, они нашли то, что хотели. Ситцевых было много, но все какие-то… А это… только одно в магазине. А может, даже и во всём городе. И сшито, будто специально для Нины.

В примерочную заглянула какая-то женщина, и Нина, готовая поделиться радостью со всеми на свете, несколько раз повернулась, демонстрируя красоту своего наряда. Мать стояла и, улыбаясь, смотрела на счастливую дочь. Потом они повесили платье на плечики и пошли выбивать чек. Мать неторопливо отсчитала деньги и подала их кассирше.

Словно пчелиный улей, гудел и суетился предпраздничный Детский мир. Покупатели и просто зеваки ходили от прилавка к прилавку, присматривались, принюхивались, лезли через головы… Никому ни до кого не было дела. Каждый сам по себе. Кто-то тихо радовался покупке, кто-то откровенно возмущался по поводу цены и качества, кто-то просто недовольно крутил носом, кто-то удивленно пожимал плечами — всем не угодишь.

Красивая девушка за стеклом кассы развела руками.

Нет… Да нет же… Ведь праздник скоро!.. Нина не хотела этому поверить — платье продано. Его купила та самая толстая женщина, которая заглядывала в примерочную. Она оказалась проворнее. Рядом стояла её дочь, одетая не по возрасту в дорогое платье из панбархата. Мать Нины подошла к женщине объяснить, что платье присмотрели они. Затем принялась стыдить её. Наконец, просить, чтобы та уступила покупку. Подошли и другие — тоже стыдили толстую женщину. Но та, как гора, стояла на своём: деньги уплачены — товар мой.

«Надо же в чём-то моей доце в деревенской грязи бултыхаться. На целую неделю к свекрови едем».

Когда в разборку вмешалась продавщица, толстуха возмутилась и потребовала жалобную книгу.

На этом спор прекратился.

Женщины принялись жалеть Нину — каждая стремилась погладить её по головке.

Этого Нина не перенесла.

Она заплакала.

Сквозь слезы Нина смотрела на свою соперницу, а та равнодушно поглядывала по сторонам и указательным пальчиком правой руки энергично ковырялась в носу. Ногти у девочки были накрашены, причём таким же алым лаком, как и крылья бабочек, порхавших по голубому фону платья из ситца, которое Нина с мамой присмотрела себе к Первомаю.

…Расколовшись на две половины, занавес обнажил муску­листое тело Иисуса Христа. Скорее Христа-самца, чем Хрис­та великомученика. Вот только мощных гениталий не хвата­ло, а так всё в порядке. По тайному, может даже подсозна­тельному замыслу Леонида, огромное, грубо сработанное рас­пятие на чёрном фоне должно помочь публике увидеть ауру Гарсиа Лорки и разобраться в нравственных устоях семьи, о которых он рассказывает в своей пьесе «Дом Бернарды Альбы». Это была единственная декорация на сцене.

Солдаты ещё усаживались на места, когда Нина выскочила на сцену: еле успела — в буфете была очередь. И вдруг, увидев Леночку, о чём-то шептавшуюся с Верой Алексеевной, замерла. Нине показалось, что Леночка опять говорит о ней какие-то гадости.

Будто и не на сцене всё происходило.

Нерешительность длилась не дольше трех секунд, и теперь уже не Нина, а Аделла топнула ногой и гневно вскрикнула. Никто не расслышал что именно, но все увидели, как она это сделала. Более естественно топнуть ногой на сцене не смогла бы, наверное, ни Доронина, ни даже сама Ермолова. Во всяком случае, так показалось зрителям. Леночка ответила в той же тональности — будет тут каждая замухрышка топать ногами, да прикрикивать. К ним подключилась Понсия…

…и на сцене разыгрался скандал.

Но уже строго по тексту.

Искра, вспыхнувшая в Нине, передалась Аделле… проскочила к остальным актрисам. Волшебник взмахнул своей палочкой, и…героини ожили. Лёньчик что-то прошептал насчет путей неисповедимых, но запнулся на полуслове и с открытым ртом застыл за кулисами. С первой же картины второе действие, что называется, пошло. Это чувствовалось и по притихшему залу. «Выходит, что не зря я надрывался! Игра стоила свеч. — Лёньчик с восторгом и тревогой следит за Аделлой — не сорвалась бы, только бы не сорвалась. — Талант! Настоящий талант. Я же чувствовал… Я видел её Аделлой. Я один это видел. Я — режиссер. Настоящий режиссер».

В каждом выходе Нины публика настораживалась, прислушивалась. Не сумев защитить себя, Нина защищала свою героиню, растаптывала злость и цинизм Леночки и сестёр Аделлы. И текст пьесы, и ненависть к любовнице Лёньчика слились в единое целое, как два ручейка в единый бурный поток. Нина жила Аделлой, как живут лишь однажды… и, кажется, не осознавала этого. Узнав о гибели того, кому, не раздумывая, отдала свое чистое тело, Аделла окинула помутневшим взглядом мать, служанку… пристально посмотрела на сестёр. Словно не доверяя услышанному, как полоумная, подошла к авансцене и с воплем метнулась за кулисы.

Зал, не дождавшись финальной сцены, взорвался. Зрители вскочили. Некоторые, не помня, с чего началась пьеса, оглядывались по сторонам — спрашивали, что к чему, но от них отмахивались, как от назойливых мух: смотреть надо было, а не ворон ловить.

Погас свет.

Лёньчик ликовал: «Вот это удача! Моя удача! Куда там Алешке из ТЮ3а! И всё это видел Александр Сергеевич Барсов. — Лёньчик видел его в зале. — Успех! Это же потрясающий успех! Может, подойти к нему?.. Нет, не стоит: пусть сам подойдет. Он должен подойти… теперь — должен. Жаль, Юрия Любимова тут нет… далеко он, в Москве живет. Ну, да ничего, и «барсик» сойдёт на худой конец. Я знаю, у него открылась вакансия… Не дурак же он, возьмёт меня к себе… это ж для его театра могут открыться новые горизонты… И тогда… гори они синим пламенем и это офицерское стойло, и его начальник, дутый индюк с майорскими погонами, и его распутная дочка… Совсем затрахала, кошка ненасытная… Нужны мне её сиськи, как прокисший борщ… Тьфу! И все эти бабульки артисточки божьи одуванчики, неувядающие «девочки», в обед сто лет, а туда же… тоже, горят они синим пламенем. Всё, финита ля комедия, сюда я больше не ездок… Надо будет уговорить «барсика», чтоб и Нину взял. Нина не подведет, Нина — молодец. Барсов должен нас обоих взять в свою труппу. А чего, собственно, я должен уламывать его: поставлю условие — или вдвоем с Ниной, или пусть не мечтает заполучить меня в свой театр. То-то будет переполох на театре!.. Ну, ничего, я ещё потягаюсь и с Аркашкой, и с Авдеевым… подумаешь, сын местечкового драматурга… Посмотрим, кто кого… Посмотрим, кто раньше на московских театрах очутится. — Лёньчик выглянул из-за кулис в зал. — И солдатики, вроде, тоже ничего… понимают, что хорошо, а что плохо. — Ему хотелось обнять весь мир. — Молодцы ребята».

Загремел опрокинутый стул, и в ту же секунду «выстрелил» правый верхний «пистолет», выхватив из темноты девушку, укрытую простыней… и над ней — петлю из грубой пеньковой веревки. Петля какое-то время раскачивалась из стороны в сторону, будто маятник, и, наконец, замерла на мёртвой точке.

Лёньчик дотянулся до магнитофона и повернул регулятор громкости до отказа. Аккорды «Аве Мария» схлестнулись с новым взрывом аплодисментов.

Актёры благодарили зрителей.

На сцену упал маленький букетик гвоздик. Нина посмотрела в зал. В первом ряду со стула вскочила худенькая девчушка в ортопедическом ботинке, выхватила из рук оторопевшей матери огромный букет роз и, не отрывая восхищенного и благодарного взгляда от Аделлы, прихрамывая выбежала на сцену.

Зал с новой силой полыхнул аплодисментами… словно ведро бензина плеснули в костёр.

Нина не верит своим глазам: ей дарят цветы… первый раз… и какой большой букет!.. Она сделала два быстрых шага навстречу хромой девочке с цветами, и…

…широкая, мясистая спина Тамары Михайловны, полковничьей жены, преградила ей путь.

Солдаты продолжают аплодировать. Не жалеют ладоней и штатские.

Нина посмотрела вокруг… и ей кажется, что всё это уже было. И не раз. Словно просматривая знакомый киноролик, она угадывает каждое движение на сцене. Так и есть — цветы в руках Тамары Михайловны. Она перехватила их. Она обворовала Нину. Она обворовала девочку-калеку. Она обворовала Аделлу. Она привыкла получать цветы… и получила. Одно было Нине невдомек: Тамара Михайловна знала, для кого их купила мама той девочки, одна она знала это… и ещё та женщина. Только они вдвоем знали, за чьи деньги куплены эти цветы.

Нина попыталась улыбнуться, но не смогла. Повернулась к девочке… Та растерянно поглядывает то на неё, то на тётю Тому, давнюю приятельницу мамы, и не знает что делать.

Тамара Михайловна крепко держит цветы, горделиво улыбается, кланяется, и свободной рукой показывает на остальных актрис, дескать: спасибо, спасибо, но не я одна заслужила вашу признательность, мне помогали вот эти…

Нина прикрыла глаза ладонями.

Под ногами закачалось, завертелось.

Потом — уже на грани сна и реальности: сухой треск дубовых досок сцены.

… и темнота.

А в зале не смолкают овации.

Всего остального Нина не помнит. Не помнит, и как очутилась в трамвае.

Чья-то рука легла на её плечо — дядя Миша, старенький вахтер Дома офицеров, протягивает ей маленький букетик мимоз.

— Не расстраивайся, дочка, ты играла лучше её. Лучше всех. Я видел. Что делать, награды не всегда достаются тем, кто их заслуживает. Крепись.

Нина заплакала…

…Нина вытирает слёзы мокрой варежкой, размазывая по щекам толстый слой грима, который забыла снять, и стыдливо поглядывает по сторонам.

Владимир Пенчуков