Владимир Пенчуков. Слуга покорный

По извилистой лесной дороге, поскрипывая при каждом обороте колеса, медленно катится телега. На телеге двое — мужчина и женщина. Женщина, тридцатилетняя молодуха — кровь с молоком, уверенно держит в руках вожжи и понукает дремлющего на ходу откормленного мерина Жорку.

Тишь и благодать.

— Не надо его торопить, — первым заговорил мужчина. — Успеем. Скажите, в ваших краях май всегда такой теплый?

— Нет, — вздохнула женщина, устав от молчания. — Но в этом году весна оглашенная. — И, немного помолчав, добавила: — Как с цепи сорвалась… Вам не жарко?.. Костюмчик бы сняли…

— И то так, — согласился мужчина. Снимая пиджак, он нечаянно коснулся потной спины женщины. — Извините.

— Пустяки… — Женщина глянула на попутчика: стоит ли извиняться из-за такой мелочи. — Пустяки, — повторила она, но её слова безответно повисли в воздухе, и… будто тихий ангел пролетел.

Молчал и лес, словно вымер. Птицы забились в сонную листву смешанного леса и притихли, пережидая полуденный зной. Лишь кузнечики, неутомимые трудяги, своей неистовой трескотнёй пытались расшевелить молчание леса, но их голоса тут же теряли цвет и вливались в монотонный звон тишины.

Скрип-скрип… скрип-скрип… — поскрипывает телега.

Мужчина ослабил узел галстука, расстегнул ворот ру­баш­ки и подставил солнцу белую, нетронутую загаром шею. Затем открыл маленький, плоский чемоданчик и стал пере­бирать листы бумаги, исписанные мелким почерком с нервными закорючками.

Женщина украдкой глянула на попутчика: сухощавый, даже скорее худой, голубоглазый… «В детстве, наверное, был красивым ребенком, ангелочком, на девочку был похож… А вот теперь уже и седина в волосах… Но всё равно симпатичный. В заграничных фильмах таких показывают. Только вот круги под глазами… нехорошо… должно быть, часто выпивает», — подумала она.

Мужчина просмотрел бумаги, достал шариковую ручку, начал что-то перечеркивать. Подумал, болезненно скривился, скомкал несколько листков и выбросил.

— И не жалко? — удивилась женщина.

— Чего «жалко»? — не понял мужчина.

— Ну, как же… Столько написать и — выбросить.

— От ненужного и скверного всегда надо избавляться. Причём тут «жалко»?

Женщина пожала плечами.

— Я бы не выбросила. В хозяйстве всё сгодится.

— Ну… вы… понятно… — скривился в улыбке мужчина. — Вы хозяйка колхоза.

— Это я-то хозяйка?.. Черта лысого! Таких хозяек у нас до Москвы не перевешать! Я как согнулась первый раз перед коровой, так до сих пор и кланяюсь. День в день… и в гору некогда глянуть. Еще и чёрт в ладоши не похлопал, а я уже на ферме. Вот там да… там мы все хозяева: навоз вычистить, подстилку зменить… Не успеешь заложить корм — доить пора. — И со вздохом: — Кто в кони пошел, тот и воду вози… Вот ещё — хозяйка… — усмехнулась женщина. — Как бы не так. Хозяин колхоза Ткаченко Иван Митрофанович. Знаете такого? — и лукаво посмотрела на попутчика. — Ему палец в рот не клади.

— Я приезжал, чтобы написать о нем очерк…

— Воля ваша.

— …и он говорит как раз обратное — вы хозяева колхоза.

— Ха!.. Ну и загнул Митрофаныч. Скажу бабам — об­хо­хочутся.

«Интересно, замужем она?» — как бы мимоходом подумал мужчина, а вслух сказал:

— Что ж тут смешного? Уже третий год переходящее знамя в вашем колхозе.

— И знамя есть, и портрет председателя на доске почёта… Митрофаныч тертый калач, не левой ногой сморкается, а вот у нас бедолаг в одном кармане смеркается, а в другом заря занимается.

— Как это?

— А так… В мутной реке дна не видели, а говорили, что бездонна. Другие колхозы победнее нашего, а народ лучше живет, веселее: свадьбы справляет, на «жигулях» катается, кооперативы открывает. В одном хозяйстве шлакоблоки наладились лить, в другом — оконные рамы вяжут, и двери с коробками делают… водится живая копейка. Слыхали о таких колхозах?

«Ну да, конечно, эта песня хороша, начинай сначала, — кисло усмехнулся журналист. Похмельный синдром мешал ему радоваться жизни: и голова трещит, и во рту, будто кошка переночевала. — Теперь все кинулись виноватых искать да в соседских карманах рубли подсчитывать… В чужих руках всегда ломоть толще кажется. — Он украдкой зыркнул на женщину. — И она туда же… Еще бы, теперь демократия… мать её!.. Всю жизнь в навозе ковырялись, лаптем щи хлебали, на лампочку дули и ничего, терпели, будто так и надо, а тут… Праздников захотелось!.. «Жигули» им подавай… Всем и сразу. Как же… дети перестройки… Вам бы, как мёд, так и ложкой. Завидно стало: а вот у тех, а вот у этих!.. Работайте лучше, и у вас всё будет, а то… — Журналист тяжело вздохнул и с завистью глянул на попутчицу. — Знала бы, каково мне от этой перестройки… — И ещё раз вздохнул журналист. — Мне бы ваши проблемы… Эх, Василий Семёнович, Василий Семёнович, благодетель вы мой, — неожиданно вспомнил журналист своего бывшего начальника. — Ну как же звали того замполита из детдома «Счастливое детство»?.. — думал во век не забуду, а тут…»

Его руки бессознательно потянулись к галстуку и потуже затянули удавку на шее…

— И ещё, — редактор вперил в Вилена колючий прищур. — Нехорошо коммунисту ходить расхристанным. Несолидно. — Он снял с себя галстук и протянул Вилену: — На. Дарю на память.

— Не надо, — попытался отказаться Вилен, но редактор, перегнувшись через свой номенклатурный стол, уже ловко накинул арканчик на Виленову шею и туго затянул узел.

— Вот так-то. Теперь никуда не денешься. Пошли. На бюро не любят, чтобы кто-то опаздывал. — И сменив назидательный тон на отеческий, добавил: — Не бойся, ласковый ты мой, — и пытливо, даже чуть-чуть с тревогой, будто хотел дознаться, что у того в голове, посмотрел на Вилена. Посмотрел и успокоился. — Не съедим мы тебя. Скажи, что погорячился… неправильно понял концепцию девятнадцатой партконференции.

— А как же бунты в Алма-Ате и саперные лопатки в Тбилиси? — робко заикнулся Вилен.

— Не твоего ума дело. — Редактор нажал кнопку селектора. — Наташа, машина готова?

Вилен с трудом проглотил пилюлю.

— Готова, Василий Семёнович, — послышался голос секретарши в динамике. — Митька уже пять минут возле меня ошивается. Сказать, чтоб шел к машине?

— Да. Пусть заводит, — твердым голосом приказал Василий Семёнович и убрал палец с кнопки.

Вилен украдкой глянул на шефа и осторожно ослабил узел галстука: туго — дышать трудно. Редактор заметил его движение и усмехнулся. Снисходительно. Вилен смутился.

— А как же вы… без галстука?..

— Я? — опять усмехнулся редактор и подошел к шкафу. — Тут на все случаи… — Открыл дверцу и показал дюжину однотонных и в строгую полоску галстуков. — Советую и тебе обзавестись таким арсеналом. Пригодится. — И пристально посмотрел на Вилена. — В общем, так, мой ласковый, — редактор с хитрецой улыбнулся, — открою секрет: решение принято — поедешь на периферию, будешь работать в районной газете. Пошли. — И уверенно шагнул к двери своего просторного кабинета. Вилен в галстуке, будто на поводу, поплелся следом. «Ну, всё, — окончательно упал он духом, — быть бычку на верёвочке».

— А галиматью свою выбрось, — на ходу бросил редактор и даже не повернулся. — Устарела. Жалко, бумаги много испортил. Вот так-то, вождь мирового пролетариата.

Будто на столб наскочил Вилен… со всего маху: сначала искры из глаз, потом темно… как в погребе.

— Откуда вы знаете про мою… — Вилен с трудом подбирал слова. Он до последней минуты думал: его мечта — тайна за семью печатями, и — вот тебе, получай!..

— Я всё должен знать, — усмехнулся Василий Семёнович, но Вилен не слышал его.

Мысль о том, что Василий Семёнович прочитал его рукопись ещё при Андропове, и, не дай бог, показал кому-то ещё, вызвала у Вилена нервный приступ тошноты. Значит, догадался он, вся моя жизнь — как на ладони. И давно. Но как они дознались?.. ах да, они всё могут. Они всё знали и ждали, когда я оступлюсь, чтоб ткнуть носом: вот тебе!.. вот тебе!.. будешь знать, как гадить по углам… и носом, носом… — Даже мороз по коже пробежал. — Вот как получается. Но… — Вилен злорадно усмехнулся. — И на старуху бывает проруха — не успели… наше вам с кисточкой… Теперь хоть подотритесь этим компроматом… Да-а, — самодовольно продолжал рассуждать Вилен, — слабеют ваши коммунистические легионы, раз так киксанулись. А может, ещё раз сделают промашку, удовлетворят мою просьбу?.. чем чёрт не шутит. — И тут же остудил свой пыл. — Как же, жди с моря погоды. — Но мечта о карьере писателя вновь острой занозой кольнула душу. Всё как в той песне: держали счастье мы в руках, а проснулись — нет его. Сколько тайных надежд и щекочущего страха, сколько бессонных ночей… и всё коту под хвост.

Писал-переписывал, сомневался в своих силах и способностях — куда там!.. и большому гусю не высидеть теленка… — перевел кипу бумаги: это нельзя, это слишком в лоб, а за это не погладят по головке. И хочется, и колется… и вот, — где наша не пропадала! — а может, поверив, что схватил Бога за бороду —как-никак лучший журналист в области, и уже с именем, — написал свой правдивый роман. И поставил точку. И стыд, и боль — всё, как перед причастием. Написал, прочитал… и задрожал: «Да за такую «правду» можно не только парт­билета лишиться, но и на Соловки загрохотать». И спрятал свой опус: порвать-спалить не поднялась рука — не Гоголь, чай. И вдруг — всё прахом: перестройка, ускорение, демо­кратия. То, о чём он писал с таким азартом и трепетом, в один миг стало предметом тотально-кликушеской глас­ности. И по радио… и по телевизору… и в газетах… и в книгах… Прыт­кие щелкоперы, не задумываясь о досто­вер­нос­ти и художественной форме, так рванули с места в карьер, что и не поймёшь, где истина, а где бред сивой кобылы. В один миг роман Вилена, так и не увидевший свет, безнадёжно устарел, превратился в бескровное брюзжание. Оказавшись в пиковом интересе, Вилен запил: взял отпуск, поехал в Крым и в щитовом флигельке за два рэ в сутки на Малом Маяке, рядом с Костель-горой… три недели — ни дня без «строчки».

Василий Семёнович предостерегающе показал глазами на затылок водителя. Вилен всё понял. «Как скорпионы в банке», — подумал о номенклатурщиках и попытался вспомнить, было ли такое сравнение в его романе? Нет. Тогда не озарило. А жаль.

За всю дорогу от редакции до обкома Вилен и его шеф — ни слова друг другу.

… и только на вокзале, в купе пустого вагона…

Василий Семёнович достал из кейса бутылку конья­ка, два бумажных стаканчика и закуску. Вилен безучастно наблюдал за его действиями и время от времени дотра­ги­вал­ся пальцами до узелка галстука. Мешал он ему. Это был его первый галстук с тех пор, как однажды воспользовался им не по назначению. Не мог носить его, и всё тут. Ну, никак!

Вилен грустно вздохнул и украдкой провел пальцем по старому шраму на внутренней стороне запястья. Еще в университете, перед самым дипломом, узнав, кем числился его отец в особых списках, — Вилену представилась такая печальная возможность, — полосонул по венам осколком стекла… но испугался и, схватив галстук, перетянул им руку. Остановил кровь. В больнице сказал — несчастный случай. Поверили. Но не поверили в другом, особом кабинете. Даже пригрозили. И вот опять этот чёртов хомут на шее, и опять приступ тошноты. Будто из носа кровь, а кто-то мудрый и добрый, ну, прямо ангел-хранитель, наложил жгут на шею.

— Кстати, второй, к которому ты едешь, — начал разговор Василий Семёнович, — как я узнал, из городских. Любит во всем порядок и аккуратность. Не вздумай явиться к нему без галстука. — Редактор протянул к Вилену руки и

туго-натуго затянул узел. — Вот так-то, мой ты ласковый. — Вилен заметил в его прищуре что-то хищное. «Может, сейчас спросить, был ли он замполитом в детдоме «Счастливое детство»?» Все пять лет совместной работы с Василием Семёновичем он каждый день думал об этом, но спросить так и не решился: боялся услышать «да». — Теперь ты наш. С потрохами. И впредь, заруби на носу: загорелось говно в жопе, спрячься куда-нибудь подальше, чтоб духу твоего не было слышно, просрись-пробздись, а уж потом — на люди…

И налил в стаканы коньяк.

Выпили. И уже через минуту Вилен ощутил первые признаки опьянения. Что-то уж слишком быстро я стал косеть, — подумал он, и ещё подумал: столько лет на виду у всей области и вдруг — бац! — к чёрту на кулички… в тьму-таракань. Занюхав кусочком хлеба, он посмотрел на шефа обиженными глазами. Редактор ещё налил в бумажные стаканчики. — Будь здоров! — И снова выпили. И тут же Вилен почувствовал, что ещё чуть-чуть и его потянет драть лисиц. Он с шумом вдохнул через нос, задержал в легких воздух, как можно дольше… и резко выдохнул. И так несколько раз. Помогло: тошнота откатила.

— Фу-у!.. Надо было лимонадику прикупить: не привык я, чтоб не запивать. Бр-р… — Вилен начал чувствовать, что его куда-то заносит… заносит… но уже ничего не мог с собой поделать. — Послушайте, а как же борьба с пьянством?.. Вся страна борется, а мы тут… — неожиданно съехидничал он. — Или у вас там на партбюро все зашибают… когда государственные дела порешаете?..

— Ну-ну, полегче. А то… — Василий Семёнович погрозил пальцем, и тут же — с плеча: — Ишь, что надумал… по собственному желанию… Нет у тебя права на собственное желание. Никто тебе не давал его. По доброй воле он… Прежде всего ты коммунист, а уж потом…

— Ну, нет, слуга покорный… Я прежде всего человек, — взбрыкнул Вилен. — Человек, который хочет говорить всё, что думает.

— Не повторяй ошибку своего батьки.

Вилен с испугом и злостью уставился на шефа.

Тот лишь усмехнулся.

— Да не смотри, не смотри ты так. Я всё знаю. И нечего тебе удивляться. — Вилен понял прозрачный намек и спасовал. И глаза опустил. — И обком благодари, что не дал хода твоей писульке… принципиальный какой выискался!.. Не думай, не думай, что ты один всё видишь, всё знаешь, всё понимаешь… Черта с два!.. Живи, как все. Послушный теленок двух маток сосет… У нас не любят тех, кто не с нами.

— Так что ж мне теперь, камень на шею и в омут?

Василий Семёнович сунул в рот кусочек колбаски, пожевал-пожевал… и проглотил.

— Ладно, хватит нюни распускать… не так уж сильно тебя ковырнули. Могло быть и хуже. А в «районке» тоже люди работают. Я уже созвонился с редактором. Примет на должном уровне. Если что не так — звякни. Я ему…

— Обком, говорите, спас меня… Пресекли… благодетели, мать вашу!.. не дали погибнуть, — почти навзрыд заговорил Вилен, но тут же опомнился и махнул рукой. — Ладно… до­пьем, что ли, ваше обкомовское пойло. Чего уж там на слёзы оставлять.

— Не гони лошадей — развезёт. Уснешь — замёрзнешь. Скот они в этих теплушках возят, что ли? — Василий Семёнович с недовольным видом повёл глазами по вагону. — Ну, ладно, ты хоть веришь, что я не хотел отпускать тебя?.. Чего плечами пожимаешь? С пеной у рта сражался. Говорил, молодой ещё… горячий… конь о четырёх ногах и тот спотыкается… Ох, не вовремя ты это затеял, Виля… Ох, как не вовремя.

— А когда же «вовремя»?.. когда рак свистнет?.. когда стану, как тот пёс хвалёный: ну такой умница, такой умница, всё знает, всё понимает, вот только сказать не может. Так, что ли?.. Ладно, хватит нам переливать из пустого в порожнее. — И усмехнулся. — Наливайте.

— Ты закусывай, закусывай! — перебил Вилена Василий Семёнович. — Колбаска-то совсем свежая. Чувствуешь, как пахнет? — Василий Семёнович поднес аккуратненький кусочек колбаски к носу и расцвел улыбкой гурмана, знающего толк в хорошей пище.

— Ага. Чувствую… — с издевкой согласился Вилен: уже окончательно потерял контроль над собой. — И вкусная, и пахнет… Можно ещё кусочек?.. Можно?.. Спасибо. У вас там у всех, я погляжу, губа не дура. Интересно, почём она у вас?

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— Ну да, конечно… — Вилен по-мужицки сграбастал палку колбасы, откусил большой кусок, во весь рот, и принялся жадно пережёвывать. — А и правда, вкусно. — Говорить ему было трудно: мешала колбаса во рту. — Я сразу как-то и не распробовал. — Прожевал — проглотил… и ещё раз откусил. Но уже поменьше — так жевать удобнее. — Недурно, недурно живут «слуги народа»! Ага, чувствую, вы уже и почистили её… Напрасно. Такую и со шкурочкой можно кушать. Запросто. — И вопросительно посмотрел на шефа. — Что… не то говорю?.. Ладно, молчок… Можно я вашу колбаску заверну в газетку, и — с собой? для презентации. В райкомовской кормушке такого харча, наверное, не подают… рылом не вышли. Можно?.. Ага… Вот спасибо. Пусть там знают, с кем их новый сотрудник якшался. Скажу — каждый день объедался такой колбасой… уже с души воротит. А у вас там в портфельчике есть ещё что-нибудь такое… обкомовское?..

— Не юродствуй, — строго оборвал его Василий Семёнович.

— Ага. Ладно. Не буду, — торопливо согласился Вилен, но глаза говорили совсем другое: накось-выкуси. И не обманули: — К чертям собачьим его борьбу с пьянством! Наливайте.

Налили. Выпили. И опять Вилену пришлось сражаться с приступом тошноты. Победил. Но уже с большим трудом.

— Понимаете, я вот всё время думаю… спать не могу: как же так, жить-жить… а оглянулся — будто и не жил вовсе.

— И не мылься: бриться не будешь. В детстве надо было учиться кричать. Насколько я помню, была у тебя такая возможность. Теперь поздно — ушёл твой поезд.

— А жаль! — тяжело вздохнул Вилен.

И замолчал. Надолго. Не знал, что сказать. Молчал и Василий Семёнович. Он понимал: что бы ни сказал сейчас… любая ругань для Вилена… что мухе дуля.

И Вилен не выдержал.

— Я ведь вступал в партию добровольно… Значит, и выйти могу, когда мне вздумается.

— В том-то и дело, что… добровольно. — Редактор сделал акцент на последнем слове. — Никто тебя силой не тянул.

— И я ж про то… Значит никто силой и не должен удер­жи­вать. Или у вас, как по системе ниппель: туда дуй, оттуда…

Плацкартный вагон, где за коньяком выясняли отношения два журналиста, молодой и старый, — ожил: по одному и группами стал наполняться пассажирами. Василий Семёнович предусмотрительно убрал пустую бутылку со стола: — Так лучше будет, — заговорщически подмигнул он и немного подался вперёд. Еще немного… и уже почти завис над столиком. То же сделал и Вилен — не устоял. Будто удав и кролик в одной клетке. Их головы сблизились, едва-едва не касались друг друга. Лоб в лоб. Каждый легко улавливал дыхание другого.

— Тебе сколько лет? — тихо спросил Василий Семёнович.

— А что?.. Зачем вам это? — насторожился Вилен: «Уж не хочет ли он спросить про детдом «Счастливое детство»?»

— Что ты, как старый еврей, вопросом на вопрос отвечаешь. Раз говорю, значит надо. — И понимающе усмехнулся. — Хочу анекдот рассказать. Тебе.

— Политический?.. Смотрите, а то и вы… под фанфары…

— Нет. Скорее эротический.

— Тогда пустое, — отмахнулся Вилен. — Не до того мне. — И выпрямился. — Я теперь, как сказал классик: «…скупее стал в желаньях» — процитировал он Есенина.

— А ты всё же послушай. И знаешь что… а то забуду… Вот возьми. Пригодится. — Василий Семёнович вынул из кейса баночку импортной ветчины, баночку рижских шпрот, непочатую палку дорогой колбасы и большой кусок голландского сыра. — Бери, бери, как раз сегодня в обкоме паёк получил, — подавил он смущение Вилена. — Пригодится. — И сделал жест рукой, будто сметая со стола. Вилен послушно спрятал подарки в чемодан, посмотрел на столик, где лежали кругляшки лимона, ломтики сыра, хлеб и недоеденная колбаса, и, словно сомнамбула, собрал всю снедь в охапку, завернул в газету и тоже спрятал в чемодан. И глянул на редактора.

— Давайте… Валяйте свой анекдот. Я готов.

«Готов…» Ты уже давно готов… ещё в детдоме «Счастливое детство», — усмехнулся матёрый партийный волк. И начал.

— Идёт как-то добрый молодец, вроде тебя, по деревне и плачет. Навстречу — старая, грязная старуха. Ну, ни дать, ни взять баба-яга: один глаз вытек, во рту ни единого зуба… Не дай бог себе такую старость. Вот баба и спрашивает его: отчего кручинишься, добрый молодец? Тот и отвечает: как же мне, бабушка, не кручиниться — жизнь проходит, а счастья всё нет и нет. А что ж тебе, касатик, надобно для счастья? Ну, как что, — задумался добрый молодец, — хочу машину, новую «Волгу». Будет тебе новая «Волга», только ты должен разок полюбить меня за это, — пообещала беззубая старуха. Как это? — удивился добрый молодец. А так, как любят молодых сисястых да жопастых девок: завалил в кусты, задрал юбку, и — ну её!.. Как же я на тебя такую старую, грязную и страшную залезу?.. У меня на тебя и домкратом не поднимешь. Как хочешь, — сказала старуха, — дело твое, а на «Волге» будет кто-нибудь другой красивых девок катать. Делать нечего: поднатужился добрый молодец… да и осчастливил старушку. Та даже глаз свой единственный закатила от удовольствия. И говорит: будет тебе машина, хоть прямо сейчас… а чего ещё хочешь?.. Хочу квартиру в Москве, в самом центре. Будет и квартира, только надо ещё разок меня поиметь. И ещё раз парень её… А ещё что хочешь?.. Хочу дачу в Ялте. Будет и дача. И опять добрый молодец залез на старуху… и опять молодцом. Но уже с большим трудом. Еле-еле. Встаёт добрый молодец, застёгивает штаны и спрашивает: ну, где же «Волга» и ключи от квартиры и дачи?.. А старуха и вставать не хочет. Так захорошело ей, что и ещё чего-нибудь пода­ри­ла бы, да видит, что силы у молодца вышли. Всё. Пустой, как барабан. Улыбнулась она беззубым ртом и спрашивает: сколько же тебе лет, касатик? Тридцать девять… вот как тебе, — редактор кивнул на Вилена, — отвечает добрый молодец. Ну-у, такой взрослый, — усмехается старуха, — а в сказки веришь.

— Послушать вас, так, — Вилен скривил губы, — и программа партии — сказка?

— Не передёргивай. Просто наша жизнь, как та беззубая похотливая старуха. Эта истина, мой ты ласковый, известна ещё со времен Очакова и покорения Крыма… и хватит тебе Ваньку валять. А в партии ты как был, так и останешься. И не рыпайся. А надо будет, сами выгоним… сраной метлой под задницу… вот как из моей газеты. Говори спасибо, что легко отделался. Тебя, мой ласковый, не в Сибирь на каторгу, и не под пули в Афганистан ссылают, а в район, в газете работать. — И вздохнул. Искренне. — Ты там смотри, Виля, полегче… не повтори ошибку своего отца. Присмотрись, прислушайся, принюхайся… Бережёного Бог бережёт. Войди в доверие ко второму… Первый уже того, подгнил… пошатывается: слишком рьяно служил при «орденоносце». Не успеет перестроиться. А второй — умница, умеет делать погоду: молчал-молчал, а когда надо… Может далеко пойти. Притрись к нему, пока он второй. Станет первым — труднее будет подружиться. А я со своей стороны…

— Хорошо тому жить, у кого бабушка ворожит, — усмехнулся Вилен. И добавил: — А хоть и не ворожит, так шепчет.

— Хорошо, что понял. Молодец. Ищущий да обрящет. Ты у меня всегда был послушным мальчиком. — От слова «маль­чик» Вилен вздрогнул и со страхом уставился на Василия Семёновича. Тот легко выдержал взгляд. Вилен потупился. Василий Семёнович снисходительно усмехнулся. — Но и не пропадай совсем. Буду ждать твоих очерков. Не надо, чтоб твоё имя ушло с полос моей газеты. Договорились? — Вилен робко кивнул головой, мол — договорились. Василий Семёнович повеселел. — Давно бы так. А через полгода твой новый шеф на пенсию свалит. Я подтолкну. Чувствуешь, что тебе светит?.. И квартиру твою я хочу за тобой оставить. Думаю, пригодится. Ты — мой. Ты мне, — Василий Семёнович ласково улыбнулся, — не по-хорошему мил, а помилу хорош. — И пристально, глаза в глаза посмотрел на Вилена. — Я своими кадрами не собираюсь разбрасываться.

2

…Вилен мотнул головой и попытался вспомнить, о чём он только что говорил с попутчицей. Ах да, о кооперативах.

— Да, ничего подобного я у вас не видел. Но если не нравится, тогда чего ж вы терпите его? Проголосовали «против», и дело с концом.

— Ну да, как же… Вы гляньте в газетные сводки… ниже первого места не опускается. Теперь он кум королю.

Вилен скривился, сдавил пальцами виски: и голова трещит, и подташнивает с перепоя.

— Дела-а, — протянул он, вспоминая жалкие лачуги колхозников. «А этот мафиози ещё асфальтированную дорогу хочет по селу проложить… Мало того, газ подавай ему. Без штанов, зато в шляпе и галстуке. — И тут же усомнился: — А может, он прав?.. с фундамента начинает…»

Отгоняя хвостом назойливых мух и оводов, Жорка нехотя тащится к районному центру.

«Дундук какой-то… Дался ему наш горлохват, — с грустью думает женщина-возница. — С районными кобелями куда как проще… сами, только дай порвать. А этот… ни мычит, ни телится. Евнух, что ли?.. Только и может, что глазами мусолить». — И перехватив его взгляд на своей груди, сама пошла в атаку:

— Что смотрите?.. Нравится?

Словно пойманный за руку, Вилен смутился, спрыгнул на землю. Держась за край телеги, нагнулся, сорвал травинку и сильно прикусил её. Горьковатый сок усилил последствия вчерашней попойки. Прошагав минут пять-десять, неуклюже, опершись на ступицу колеса, влез на телегу. «Сама-то зачем косишь в мою сторону?..»

Пусто на извилистой лесной дороге: ни впереди, ни сзади — ни души. Хоть убей кого, хоть догола разденься — никто не увидит, никто не узнает.

Скрип-скрип… скрип-скрип… — поскрипывает телега.

Жарко на извилистой лесной дороге.

Глядь, а верхняя пуговица на рубашке попутчика чуть держится. На одной нитке. И вздрагивает, будто намекает: чего ждёте… сама не пришьюсь. А ну, кто первый… ну же… смелее!.. «Да пропади ты пропадом, гусь лапчатый!..» — выругала женщина Ивана Митрофановича и потянулась к мужчине всем своим сдобным телом.

И тот не устоял.

Его испуганное, прерывистое дыхание… его дрожащие руки на своей груди и под юбкой женщина помнит… Помнит, как легонько стукнулась затылком о край телеги… Помнит, как, неуклюже ворочаясь на соломенной подстилке, помогала ему брюки снять…

И ещё помнит: ничего у них так и не получилось. И не она в том виновата.

Из-за верхушек корявых осин и сосен выпрыгнул вертолет. Жорка, разбуженный стрекотом мотора, испугался и резко тронулся с места.

— Тпру-у… — Женщина натянула вожжи и спрыгнула с телеги. Резко и сердито. Очень сердито. Не оборачиваясь, она торопливо зашагала в сторону и скрылась за ржавыми стволами деревьев.

В лесу густо пахнет ландышем и сосновой смолой.

Вилен уже докуривал вторую папиросу, а её всё нет и нет. Наконец появилась… уже чуть подобревшая, и бросила Жорке охапку свежей, только что сорванной травы… и всё деловито и спокойно… будто ничего и не случилось.

— Куришь?.. Вот и мой Игнат курил, пока чахотка его не загнула. Уже три года сама живу. — Она вздохнула, поворошила рукой душистую траву, от которой мерин почему-то воротил морду, и укоризненно заметила. — И что вы находите в этой отраве?

Вилен, стыдливо пряча глаза, молчал — не знал, что ответить. Докурил, пустил слюну через бумажный мундштук «Беломора», щелчком отбросил шипящий окурок и только потом виновато посмотрел на женщину.

— Такая же вредная привычка, как и у вашего председателя, пить водку стаканами, — и, как бы извиняясь, добавил: — Не привык я к таким дозам… Куда мне за ним угнаться!..

— Ну и правильно. Пусть себе… — Женщина торопливо отвернулась. И усмехнулась про себя: «Ах, Митрофаныч, Митрофаныч… и надо ж так опростоволоситься… Нужного человека вывел из строя… теперь не видать нам асфальта и труб для газа… как своих ушей».

— А всё же, кто он такой? Расскажи. Никак не возьму в толк, что он за человек? — немного осмелел Вилен и глянул на попутчицу.

…— Будет тебе, Галина, чёрный платок носить, — пред­се­да­тель лукаво посмотрел на её грудь. — Больше года прошло, а всё, будто за гробом идешь. Не убивайся, чай, не семеро по лавкам… Послезавтра в район поедешь. Вместе со мной.

— Зачем?! Что я там забыла? — удивилась Галя.

— Так надо. Надень на себя что поновее… Может, я тебя там замуж выдам, — хмыкнул он. — Да искупайся в речке, чтоб коровником не воняла. Есть мыло подушистее?

— Есть, — робко ответила она.

И подумала: надо, так надо… с ним не поспоришь… и больше ничего не сказала председателю.

И поехала в райцентр.

— Слушай план мероприятий. — Председатель прикусил папиросу, пустил дым через нос. — Сейчас поселимся в Доме колхозника, и… до трех часов — свободна. Рекомендую в баню сходить… «Сауна» называется. Тут, за углом. Найдёшь. Не маленькая. Вот тебе два рубля на мытьё, — и протянул Гале деньги. — Сходишь?

— Схожу. — Она взяла у председателя две мятые замусо­лен­ные бумажки и осторожно потянула носом. Принюхалась, но никакого запаха навоза не услышала — вчера целый кусок мыла истратила, купаясь в речке. И с упрёком подумала: «Не брал бы, коли срамишься».

— Вот и хорошо, — с хитрецой улыбнулся председатель. — Но ровно в шесть, при полном параде… губы не забудь накра­сить, будь во Дворце культуры. Знаешь, где он?.. Знаешь. После торжественной части — концерт. Потом — банкет. Будут председатели других колхозов и всё районное начальство. Так что не крути носом и не отодвигай рюмку… Могут неправильно понять. Гулять на банкете ловчее, чем дергать коров за титьки, — хихикнул он и снова плотоядно уставился на пышную грудь Галины. — Как, не осрамишь меня?

Галя не подвела своего начальника — выпивала на равных с мужиками, но не пьянела… а тупела. «Уж лучше коров доить, чем эту чёртову водку пить, — мысленно возразила она председателю. — Тьфу, гадость!»

Вернувшись в гостиницу, уже заполночь, она сразу же разделась и легла в постель. Намаялась за день.

В дверь постучались. «Кого там ещё нелегкая принесла?» — с досадой подумала она, но не ответила. Опять постучались. На этот раз громче и настойчивее. «Прямо проходной двор какой-то… хуже общежития… — Галя зевнула и повернулась к стенке. — Ну и пусть себе».

В номер кто-то вошел.

— Спишь, Галина?

Не включая свет, Ткаченко прокрался ко второй свободной кровати и сел.

— Нет, — не поворачиваясь, ответила Галя.

— Одна ночуешь?.. Это хорошо. А ко мне ещё одного подсе­ли­ли… Храп на всю комнату — не уснуть. Ты как, не против, если я тут прилягу.

— Ложись, — устало ответила Галя: весь вечер на банкете, как не в своей тарелке была. — Мне-то что… — И громко, во весь рот зевнула.

Ткаченко торопливо снял туфли, рубашку, брюки, даже майку и уверенно нырнул под одеяло… к Гале. Та и не шелохнулась. И лишь ощутив у себя под комбинацией сильную мужскую руку, чуть слышно простонала от сладкой истомы, и — чему быть, того не миновать — сама раздвинула ноги.

«Что вы!.. Господь с вами!.. Да ни за какие блага!..» — закричала б она на всю ивановскую, если б кто сказал, что с ней такое может приключиться. И уж куда там признаться, как часто перед сном, маясь в пустой холодной постели, грезила, что её… насилуют. И даже не один… а сразу два мужика. И где попало: и в кровати, и в сарае, и в канаве, а то и среди белого дня в огороде в картофельной ботве. Именно насиловали, а не сама, как шлёндра какая, задирала подол. Нет, она не такая. Она смиренная, скромная сельская женщина, держащая свое вдовство в чёрном теле. И пусть их будет даже трое… да хоть четверо — кашу маслом не испортишь — лишь бы… грубо, грязно, больно, пьяно… но только насильно. И чтоб никто не обвинил её в распутстве.

Но это было её личное, — всем руки прочь! — и никакими жерновами не вымолоть эту блажь. И вот: куда изба клонилась, туда и повалилась.

За громким сопением Митрофаныча и скрипом панцирной сетки она не заметила, как открылась дверь, вошел ещё кто-то, разделся и терпеливо ждал, пока «наездник» не доскачет до финиша.

Галя и дух не успела перевести, как очутилась под новым седоком. А когда и тот изошел пеной, его сменил третий. Потом опять Митрофаныч, и… всё по второму кругу. Галя не сопротивлялась — зачем? — сама же думала об этом. И не раз, и не два. Истомилась-истосковалась… ей бы ещё, и ещё… и сразу… за все долгие вдовьи ночи.

Сколько раз меняла «всадников» — Галя не считала. А когда закончились скачки — удовлетворённая и счастливая, разметалась на кровати и незаметно уснула. И хоть трава не расти. И ничего ей не приснилось в ту ночь. И никаких сексуальных фантазий перед сном…

Спала недолго, но крепко, как младенец. А когда проснулась — глядь: на соседней кровати и в креслах — председатель колхоза, главный зоотехник района и очень ответственный работник районного комитета партии. Все трое — мертвым сном. На столе: две бутылки коньяка — одна пустая, вторая больше чем наполовину выпитая… четвертушка уже затвердевшего чёрного хлеба, открытая банка тушенки. Крепко погуляли мужики!

Галя тревожно осмотрелась по комнате, смутно припоминая, что же произошло этой ночью, и, грустно вздохнув — от судьбы не убежишь, быстренько подмылась — хорошо, вода в кране была, — и стала одеваться.

Причесалась, прибрала со стола, вымыла стаканы, ложки, вилки. Бумажкой вытерла замусоленное лезвие перочинного ножа. Попробовала пальцем — нож острый, как бритва. И ещё раз провела пальцем по лезвию… и глянула на кровать: председатель лежал навзничь. Голый и беззащитный. Что хочешь, то и делай с ним. Может, кастрировать его,— неожиданно для себя подумала Галя, вертя в руке острый нож. Потом на что-то решившись, усмехнулась и, закрыв на ключ дверь, вышла из комнаты…

Сильный порыв ветра неожиданно прошумел в верхушках сосен. Жорка испугался, вскинул голову.

…В буфете Галя купила четыре бутылки лимонада, столько же вкрутую сваренных яиц, баночку «шпрот», мягкий батон — всё на свои деньги. Вернулась в номер. Разложила на столе купленную снедь. Туда же поставила недопитую бутылку коньяку. Всё так, будто ничем другим не занималась всю свою сознательную жизнь. Накрасила губы, и только потом разбудила гостей.

Через две недели Галя стала передовой дояркой в своем колхозе, и уже ни одна поездка председателя в район не обходилась без неё.

Как же, передовица… гордость колхоза!.. Галя не противилась: которой рекой плыть, ту и воду пить… Грешно?.. Да кто скажет, что грешно, а что праведно… партийному начальству лучше знать, что можно, а чего нельзя… Стыдно… грешно, но… Боже мой, Боже, поедим, поспим да опять за то же. И уже не только главный зоотехник и завсельхозотделом райкома улыбались ей при встрече… В колхозе появились новые тракторы, комбайны, удобрения, а теперь и дорогу асфальтированную по селу задумал Митрофанович. И газ…

«Охо-хошеньки-хохо, — вздохнула Галя. — С собаками ляжешь, с блохами встанешь».

— Не надо о нём, — попросила она, и провела горячей ладонью по щеке Вилена. — И дурак кашу съест, было бы масло.

— Ну, хорошо. — Вилен взял её руку. — Не надо, так не надо. Рас­скажи о себе.

— Зачем?

— Надо. Вдруг мне захочется о тебе написать, а не о твоём председателе.

— Обо мне?! — удивилась попутчица. — Зачем бумагу пере­во­дить. У меня всё, как у всех. Родилась и выросла тут, в своей деревне. После школы поехала в Москву и поступила в МГУ. Полгода проучилась — вернулась домой: умер­ла мать. Кому-то ж надо заботиться о младших сестрах. Ра­бо­та­ла и училась заочно. Трудно было. Дом вести — не лапти плести. Потом замуж вышла. Хороший, добрый был чело­век… но сердцу не прикажешь. Я ведь всю жизнь мечтала о принце с алыми парусами, а тут… тракторист самый что ни на есть обыкновенный. Весь в солярке, в мазуте. А я… Как же, гордость всей школы, с доски почёта фотография не сходила, на всех олимпиадах побеждала… и по физике, и по химии, и по биологии, и по математике… кругом первая была. Жила, словно Бог за ниточку вел. С золотой медалью школу кончила, — скорее со стыдом, чем с гордостью доба­вила она. — Не любила я его… И он это чувствовал. Однажды про­валился в прорубь, простудился и заболел. К врачам не по­ехал — отнекивался. Да и далеко к врачам ехать, аж в рай­он. Год пролежал ни живой, ни мёртвый. Только чаёк пил, да папиросы смолил… Вот как ты, — она кивнула на Вилена. — Жить не хотел. Ну, какая там учёба! Бросила. Оборвалась ниточка удачи: маленькие сестренки, муж больной. Виновата я в его смерти. Он-то любил меня, а я… — голос Гали дрогнул. — Замуж больше не выходила. Не за кого. У нас мужиков… раз-два и обчёлся. А уехать куда… не тут-то было. Вот и топчусь тут в грязи по колено, да печку дровами топлю.

— Теперь уже недолго, — уверенно пообещал Вилен, решив про себя, что напишет статью о перспективном колхозе, который по старинке зарабатывает деньги не «кооперативчиками», а центнерами с гектара и литрами надоев. И председатель, каким бы грубияном и бандитом ни казался, не прислушивается к завистливому бурчанию колхозников, а упрямо гнёт свою правильную линию. — Ваш «батька» может не только водку пить, но и дело делать. Да ещё с такими кадрами… — Он посмотрел на попутчицу.

«Ну, вот, — усмехнулась Галя. — Приехали. Теперь и асфальт, и газ будут. И всё через мою… — Дальше она не стала проговаривать. Даже про себя. То, что намечалось у неё с этим вежливым, интеллигентным человеком, заставило её думать о своей «главной работе» как о чём-то грязном, липком и вонючем. — Может, он и не принц с алыми парусами, может, а уж я точно…

— Знаешь, что, — отогнала она грустные мысли, — сними-ка рубашку, пуговицу пришью. Оторвалась. Она где-то здесь, на телеге. Снимай, снимай…

Вилен снял рубашку и, стесняясь своего худого, костлявого тела, подал её Гале.

— А сумеешь?

— Я-то! — Она звонко рассмеялась. — Да что я по-твоему, не баба? Шить, стирать, готовить… Рожать пока не научилась — не довелосъ, а уж всё остальное… А это что? — И показала номерок прачечной, пришитый к внутренней стороне воротника.

Вилен объяснил.

— Холостяк, что ли? — удивилась Галя.

— Да нет, я женат. — И помолчав немного, добавил: — Вроде как.

— Женат! Тогда зачем это? — И снова показала номерок.

Вилену не хотелось объяснять историю происхождения этого номерка. Зачем!.. Только начни, и придётся много чего рассказать. Нет, не нужно мне этого… зачем ворошить былое?

— А где сейчас твоя жена? — Галя ловко пришила пуговицу, поднесла рубашку ко рту и откусила нитку.

— Там же, где и раньше жила, в Москве…

3

Познакомились они на банкете, в ресторане «Пекин». Раз­ухабистая, красивая, породистая блондинка с первой же рюмки пошла вразнос: коньяк, сигареты, сальные шутки, громкий смех, танцы… Пригласил Ларису и Вилен, но их топтание на одном месте продолжалось недолго: она всем телом прижалась к нему, взглядом показала на выход и шепнула: «Пошли». А ночью, уже в постели, на вопрос Вилена «а почему именно я?..» Лариса лениво ответила:

— Да просто так… Те пижоны уж очень старались понравиться… скучно с ними, а ты даже не глянул в мою сторону. Вот меня и задело.

Два месяца пролетели, как один день, и — на тебе! — телеграмма: «Встречай». Коротко и ясно. Ларисины родители прилетают из Женевы. Пора собирать вещички и — быстрень­ко за порог.

— Вот будет хохма, когда узнают, что я беременна, — со смехом поведала Лариса. — Доигрались.

— Тебе что, ветром занесло? — отхохмился Вилен. И добавил: — Но я на всё готов.

— А не страшно?

Вилен лишь пожал плечами.

И на следующий день, шутки ради — в ЗАГС.

Вот уж действительно, хоть стой, хоть падай. Но не в пример Ларисе, Вилен воспринял женитьбу всерьёз… как щедрый подарок судьбы. И уже планы начал строить. Как же, его тесть работает не где-нибудь, а в солидном ведомстве на Смоленской площади.

Командировка в Свердловск растянулась на долгие две недели.

— Ну, наконец-то! — радостно встретила его Лариса. — У нас большая радость. Папа обещал устроить тебе Париж. А через месяц, — она игриво прищурилась и тут же запрыгала вок­руг него, словно школьница, получившая пятерку за кон­трольную работу, — и я прилечу. — И похабно добавила: — Чтоб не занимался по ночам мастурбацией и не трахался с тамошними потаскушками.

— Но у меня с языком туговато, — словно набивая себе цену, начал кокетничать Вилен, а в голове уже такое творилось!.. такое творилось!.. Вот она, жар-птица… не упустить бы только.

Вилен схватил жену на руки и закружился по комнате.

— Пусти, сумасшедший. Уронишь.

Счастливый муж опустил жену в кресло и, закурив «Маль­бо­ро», подошел к окну… и что за чёрт!.. куда бы ни глянул, всюду виделись Эйфелева башня и Триумфальная арка.

Иных достопримечательностей столицы Франции он просто не знал.

— Ты как, рад? — Лариса подошла к нему, взяла сигарету и с наслаждением затянулась.

— Спрашиваешь! — Вилен обнял её за плечи, но тут же насупился. — Послушай… ты что, куришь?.. Сама говорила — вредно для ребенка.

— Глупенький! — Лариса обняла его и поцеловала. — О каком ребенке ты шепчешь!..

— Как о каком?.. О том, который в тебе…

— Вот чудак! — Она ещё раз поцеловала его, но уже в щеку. — Сам подумай: ну что за Париж с младенцем на руках… ни на приём не пойти, ни к себе гостей пригласить… Сплошные пелёнки да распашонки. Пока ты летал в Свердловск, мы с мамой всё устроили. И даже ничуточки не больно было: в четвёртом отделении делали аборт.

— Как это? — Он схватил её за руку. — Как это: вы с мамой?..

— Пусти. Больно. — Ларисе не понравилась перемена в лице мужа.

— А я, что, по-вашему, ноль без палочки?.. марионетка?.. Дернул за ниточку, и — оп-ля! — взорвался Вилен. — Можно было хотя бы спросить меня. Посоветоваться.

Что-то душило его… будто узел галстука мешал дышать. Вилен потянулся к горлу, но там… даже ворот рубашки нараспашку. «Париж, больница… папа-мама…»

— Откуда мне было знать, сколько ты пробудешь в своем Свердловске? — И добавила: — Для тебя же старались, деревенщина. — «Деревенщина»… Словно пощечину влепила Лариса. — Да если б не я, сам подумай… то-то. Яблочко от яблони далеко не катится. Забыл про своего тятеньку?.. Так я напомню. — Слово «тятенька» она произнесла с подчеркнутым пренебрежением. — Не думай, я всё знаю, всю твою подноготную. Отец разузнал по своим каналам. Короче, решил он, тебе надо в Париж уехать. От греха подальше. — И ехидно усмехнулась. — Или ты БАМ предпочтешь?

В тот вечер Вилен ничего не сказал Ларисе, а утром отказался от поездки в Париж. Наотрез. Почему? Да он и сам не знал. Просто отказался, да и всё. Будто вожжа под хвост попала: «Хватит с меня, слуга покорный».

И сразу, как с небес — на землю: всё не так, всё не по нему. Огромная квартира тестя на Кутузовском проспекте стала тюрьмой, а сам тесть — шефом-надзирателем. И люди вокруг были какие-то неприветливые, злые, высокомерные. Вилену казалось, что все москвичи шепчутся за его спиной и тычут пальцем: «…деревенщина, лапотник, сын доносчика… и сам такой же». И через месяц, окончательно невзлюбив спесивую столицу, перевелся на работу в областную газету.

— Ну и скатертью дорога, — усмехнулась Лариса.

В тот же вечер, на ночь, глядя, она деловито собрала его нехитрые пожитки, спокойно открыла дверь и выставила их в коридор. Туда же показала пальцем и Вилену.

— В Москве-е? — Галя подала ему рубашку. — На, надень. Скучаешь?

Вилен оделся, накинул петлю галстука на шею и затянул узелок.

— Да нет, скучать не приходится — работы много. Да и мало ли красивых женщин на белом свете… Не пропадём, — как-то не к месту начал он духариться. И тут же понял, что дал маху.

— Вернёшься к ней? — Галя сердито посмотрела на Вилена: ишь какой выискался!.. много красивых баб у него… не про­па­дет он. — И брезгливо подумала: «Да на кой ты им нужен, хиляк… Тебя уже в нашу баню можно пускать. Не опасно. — И усмехнулась: — Там хоть спину можешь нам потереть».

— А зачем? — Вилен бережно взял её руку и осторожно поднёс к губам. И поцеловал.

Галя насторожилась: «…может, я ошиблась в нём?»

— Мне ещё никогда не целовали руку, — медленно про­шеп­та­ла она и второй свободной рукой пригладила его седые во­ло­сы. — Спасибо тебе, Вилен.

Откуда она знает мое имя? — удивился Вилен. Удивился, и тут же забыл об этом.

— А мне никто никогда не пришивал пуговицы.

— Ну, вот видишь, я — первая. — И с любопытством: — А что это за имя такое — Вилен? Я раньше не слышала… Иностранное?

— Нет, — засмущался Вилен. — Наше. Вилен — аббревиатура от Владимир Ильич Ленин.

— Как это? — не поняла Галя.

— Очень просто. Моё имя состоит из первых букв имени, отчества и трех первых букв фамилии вождя. Отсюда и аббревиатура — Вилен.

— На-адо же-е!.. — изумленно протянула Галя. — А я всю дорогу ломала голову: что за имя такое?

«Думала она… Кто ж из нас первый назвал себя — я или она?.. Постой-постой… да мы и не знакомы вовсе… я даже не знаю, как и звать-то её… Тогда откуда она знает моё?.. А говорит…» — Что-то мешало Вилену сосредоточиться… какая-то фальшь… какой-то скрытый умысел… И вдруг он вспомнил, как вчера во дворе, когда в разгар пьянки вышел на свежий воздух, чтоб совладать с приступом тошноты, услышал в темноте голос председателя: «…ты только поазартней с ним… Чтоб его за уши не оттянуть… А уж я потом… Будет у меня землю рыть… будет юлить, как бес перед заутреней. Скажу: черкну пару строк твоему тестю в Москву, и — хана тебе. Ты только трусы французские, те, что я тебе дал вчера, не забудь надеть. — Вилен вспомнил, что на попутчице было такое изысканное белье, что даже удивился поначалу: откуда такая роскошь у простой деревенской бабы? — Этого просто так, да куском мяса не возьмёшь. Ушлый… Дотошный… Одна надежда на тебя. А уж я потом разберусь, как прибрать его к рукам. Не подведи. Договорились?.. Поезжай. После обеда и я в районе буду: за мной ментовский вертолёт прилетит. Я договорился. Встретимся — доложишь, как там у вас было».

«Ах, ты ж сука! — с досадой и злостью подумал Вилен и глянул на попутчицу. — Да ещё, не дай бог, растрезвонит, что у меня не встаёт… — И потянул носом… и ощутил противный запах коровьего навоза, густо исходившего от её мясистого тела. — Выходит, она меня хотела поиметь, как последнюю проститутку, а не я её… Маленькая собачка до старости щенок… вечно так со мной. Да хотя бы Василий Семёнович… Обо мне он заботился… Черта с два. Не знал, куда ветер подует, вот и вилял туда-сюда, словно флюгер. Дюжина галстуков… И нынешние позиции не хочет уступать, и тут же готовит плацдарм на случай, если правда задом повернётся. Хитрюга. Такой не убьёт бобра. — К горлу Вилена подкатил тугой комок. — А ведь это он работал замполитом в детдоме. Он… голову даю на отсечение. Вот же, сволочь, как замаскировался! Его бы к стенке за такие дела, а он… И меня узнал, паскудина. Узнал, давно узнал… и всё время посмеивался. Еще и про отца намеки делал. — Вилен болезненно скривился. — Эх, отец, отец…»

Жорка, не слыша понуканий, стоит на обочине дороги — дремлет.

Каждый раз, заполняя анкету или составляя автобиографию, Вилен со стыдом и горечью вспоминал кончину отца. Как жил горемыка — ни два, ни полтора, — так и преставился: в чулане в стельку пьяного его стошнило… Тем и захлебнулся. Пил изо дня в день. Не дрался, не ругался: напьётся и — спать. А почему пил… никому не рассказывал.

К похоронам готовились всем миром: мужики вырыли мо­гилу, сколотили гроб, женщины собрали поминальный стол.

И стыдно, и горько вспоминать… Особенно — мать. Что-то перемкнуло в её голове, когда увидела мёртвого мужа. Молча глянула на сына, когда тот вошёл в чулан; молча перенесла холодное тело в горницу; молча обмыла его и переодела во всё чистое. Молча достала со дна сундука какие-то бумаги, перевязанные красной лентой, тихо вздохнула и бросила в печь: языки пламени жадно обхватили честные доносы, так и не дошедшие до адресата в кожаных галифе. Молча и безропотно принимала помощь односельчан: в доме пусто было, хоть шаром покати. Пусто и голодно: отец всё до копейки пропивал. Даже когда спросили, как хоронить: с попом или с духовым оркестром, лишь пожала плечами, но рта так и не открыла. А через пару недель стала заговариваться: ходить по улице с красным флагом, будто на Первомай, всех мужиков называть комиссарами и допытываться, почему забыли о ней и перестали затаскивать в свои кабинеты… И её отправили в сумасшедший дом. А маленького Вилена…

Жутким сном вспоминался Вилену детдом «Счастливое детство». Столько лет прошло, а перед глазами, вот как сейчас: толстые ляжки, огромный волосатый живот и вечно гряз­ные, вонючие кальсоны детдомовского замполита. Изо дня в день маленький Виля ублажал гнусную похоть замес­ти­теля директора по политической части и молил Бога, что­бы какая-нибудь сверхъестественная сила заступилась за не­го и как-то покарала мучителя. Рассчитывать на земное возмез­дие — куда там!.. Ну кто поверит сыну пьяницы и сумасшед­шей?.. кто он такой!.. оборванец, сирота… а зам­полит — очень важный и уважаемый в детдоме человек. И малень­кий Виля безропотно нёс свой крест: умывался слезами и кровью, но никому ни слова, ни полслова… Сколько раз обещал себе: всё, ещё раз заставит — откушу и выплюну. Но — дай боже нашему теленку волка задрать — замполит словно по глазам читал: сильно избивал Вилена, в кровь, потом за­плаканного гладил по головке — не плачь, мой сладенький! — ста­вил мальчика на колени, спускал свои комиссарские га­лифе, и: «Ну-ка, вождь мирового пролета­ри­ата, сделай па­поч­ке приятно, поиграй на дудочке». И Виля делал всё исп­равно… задыхался и захлебывался, но делал… чтобы «па­почке» угодить. Терпел — а что поделаешь! — но по ночам, зарыв­шись в подушку, до исступления жалея себя, он яростно, на чем свет стоит, проклинал и детдом «Счастливое детство», и всеми уважаемого замполита, и своих родителей, и своё имя.

«Один бы только раз сцепить зубы… Один только раз… — Рраз!.. и всё. — Ничего, не убил бы… куда ему!.. сам бы взвыл, как бешенный… Один только раз… И не пришлось бы всю жизнь самого себя стыдиться. Так нет же… кишка тонка. А я ещё отца винил бог знает в чём… Сам-то я, чем лучше?.. Эх, отец, отец… прости меня, отец. Всю жизнь я стыдился тебя, всю жизнь проклинал тебя… Прости, если сможешь. Ты хоть запил с горя, совесть у тебя была, а я… лучшее перо областной прессы!.. Куда там!.. импотент… минетчик…».

«Ладно тебе об этом, — услышал Вилен голос отца. — Хорошо, что сам понимаешь».

«Где ты, отец?.. Я тебя не вижу». — Услышал Вилен свой голос.

«Это не важно, сынок. Главное, что ты слышишь меня».

«Так, ты, простишь меня?»

«Да, прощаю. Негоже в могилу идти непрощённым».

«О чем это ты?»

«Скоро сам узнаешь».

«Когда?»

«Я сказал — скоро».

«Скорей бы уже».

«Торопишься?»

«Да. Мне трудно здесь без тебя».

Вилен дотронулся до шеи: галстук душил его, не давал свободно дышать.

«…Даже эта колхозная проблядушка честнее меня зара­батывает свой хлеб».

«Не думай об этом, сын мой. Прости их всех и забудь. У них своя дорога, у нас своя… И помни: одни ворота, что во двор, что со двора, — услышал Вилен голос отца. — Подойди ко мне, сынок, обнимемся и всё забудем».

— Куда это ты? — спросила Галя, но Вилен не услышал её. Он даже не заметил, когда слез с телеги и вошел в лес.

Не оглядываясь, он яростно продирался сквозь густые заросли папоротника. И всё дальше и дальше… на голос отца… в самую чащу. И без оглядки.

Выбрав осину потолще, он залез на неё, снял галстук, соору­дил петлю, привязал к сучку над головой. Подергал-по­про­бовал — выдержит. Спустил штаны до колен, помочился, вни­ма­тельно наблюдая, как желтая струя вдребезги

разби­ва­ет­ся о ровный срез большого пня, вынул из кармана рубашки парт­билет, свернул его в тонкую трубочку, вставил в аналь­ное отверстие, накинул петлю на шею… «Всё… хватит с меня… слуга покорный…».

И спрыгнул с ветки.

И уже не услышал, как во второй раз над лесом прострекотал вертолёт.

В. Пенчуков
penchukov_48@mail.ru